Очерки поэтики и риторики архитектуры

Точно такую же роль играют плоскости и линии, когда мы смотрим на дом Шрёдер. Цвет разлагает стену на неделимые элементы-«ширмы», каждая из которых при взгляде в упор ставит ему преграду, со стороны же кажется линией. Эта двойственность способствует взаимопроникновению объемов и их объединению в ясно артикулированное целое547, в котором нет монументального, присущего, как учил Шопенгауэр, самой природе взаимодействия несомых и несущих частей, подчиненных силе тяжести и инерции. Вместо этого существует, как в скульптуре (Ритвельд писал, что воспринимает свои работы, будь то архитектура или мебель, как скульптуры), взаимодействие человеческого тела – через посредство зрительных впечатлений – с «ширмами» и линиями, пребывающими в равновесии. Дом Шрёдер побуждает нас почувствовать это равновесие телесно, как если бы каждый из нас сам его установил, как ребенок, своей рукой кладущий кубик на место. Ритвельд не забывал об этом опыте. «Он всегда работает с макетами, чувствуя вещи своими руками; поэтому его произведения на абстрактны», – писал Эль Лисицкий548. Рисунком Ритвельд пользовался только для фиксации результата549. У зрителя же инструментом этой подражательно-конструкторской работы являются, разумеется, не руки, а глаза: мы взглядом держим якобы не закрепленную «ширму», взглядом чувствуем ее прочность, взглядом ощущаем отражающую энергию белого и красного, притягивающую силу черного и синего, взглядом проникаем в остекленный сумрак, взглядом скользим по желтой стойке, утверждая ее вертикальность.

Глубокая телесная вовлеченность характерна, скорее, для нашей жизни среди вещей, нежели среди произведений архитектуры. А если вещь и произведение архитектуры сработаны по единому принципу, есть основание считать оба объекта либо произведениями архитектуры, либо, наоборот, отнести их к миру вещей. Я за второй вариант: дом Шрёдер – вещь, большая вещь, построенная для того, чтобы люди в ней жили. Я думаю, что этот дом-вещь – первое в мире жилище, порожденное не архитектурным, а дизайнерским мышлением. Но в отличие от многих наших современников, я поостерегся бы заключать из этого, что все архитектурные произведения интернационального стиля – а дом Шрёдер самый ранний из них – считаются архитектурными только по инерции, тогда как по сути они якобы принадлежат миру дизайна.

Для обсуждения вопроса о том, является ли дом Шрёдер произведением архитектуры или дизайна, имеет смысл сравнить его с появившимися немного ранее архитектонами Малевича. К такому сравнению меня подталкивает то, что разноцветные геометрически простые «ширмы» Ритвельда чисто внешне напоминают супремы великого абстракциониста. Малевич перешел от супрем к белым гипсовым композициям, не имеющим конкретного функционального назначения, в которых, однако, важнейшую роль играют взаимоотношения масс, которыми выражена их архитектурная основательность, их причастность к исходным архитектурным интуициям, связывающим горизонталь мира с вертикалью человеческого в нем пребывания. При этом гаптическая (по Риглю) составляющая в их восприятии близка к нулю, потому что, несмотря на их небольшой размер, Малевич мыслил архитектурно.

Ритвельд же мыслил как дизайнер, адаптировав утопические и мистические установки группы «Де Стейл» к требованиям своей заказчицы, очень хорошо представлявшей, какой дом ей нужен, и создав дом-вещь. Трюс понимала, что соответствие облика жилища авангардным идеям – еще недостаточная гарантия того, что она и дети полюбят его и не захотят от него отказаться. Эпатажный дом должен был быть к тому же еще и удобным. По правилам противопожарной безопасности на верхнем этаже ее дома не могло быть фиксированных перегородок. Не видя ничего плохого в том, что днем это большое помещение целиком принадлежало детям, Геррит хотел таким его и оставить. Но Трюс, которую многие исследователи с полным основанием считают соавтором Геррита, потребовала, чтобы на ночь «чердак», как они называли верхний этаж, превращался в три спальни (мальчика, девочек и самой Трюс) и гостиную, – и Геррит придумал раздвижные и поворотные встроенные ширмы, в считанные минуты расчленявшие «чердак» так, как ей того хотелось.