Очищение

— …И да, теория вот такого одиночного выживания на первый взгляд кажется очень привлекательной. Недаром она была так популярна до произошедших событий среди «среднеклассовцев» — она внушала человеку, не привыкшему к ответственности за что-то или кого-то, мысль, что можно — и даже нужно, и даже удобно! — выживать одному, наплевав на других. Наиболее продвинутые советовали наплевать даже на семью… — Среди мальчишек прошло волнение, молчаливое, но явственное. Почти все они были сиротами. И Романов знал, что каждый из них отдал бы руку, лишь бы еще хоть раз, хотя бы ненадолго, увидеть всего лишь только маму. Поплакать, рассказать, объяснить, каким был хамом, лентяем, идиотом, бездушной сволочью… Вымолить хотя бы просто прощенье.

Прозрение пришло к ним только теперь, когда просить о прощенье было некого. Совсем некого. Никогда некого. И тем больше была их ненависть, неприязнь к идеям, о которых рассказывал Жарко. А тот продолжал:

— Внушалась мысль, что, набив подвал домика в деревне патронами, канистрами дизелюхи и консервами, можно-де «пересидеть» самые тяжелые времена. Что интересно, в принципе, если проверять идею логикой, то подобный образ действий на самом деле представляется наиболее понятным, приемлемым и выгодным для каждого человека в отдельности. Для людей же как общности он смертелен — и в этом парадокс. Кто объяснит, почему? — Он провел взглядом по мальчишкам, кивнул на первую же поднятую руку. — Встал темноволосый крепыш, представился:

— Кадет Солычев… Да потому, что такой одиночка поживет сыто-тихо неделю, месяц, полгода, а в результате его все равно спалят… то есть найдут и прикончат. Просто бандиты. И он один ничего не сделает. А все его нычки достанутся группе. Группа всегда сильней одиночки в открытом столкновении, даже если это группа гадов. Знаю. Сам проходил.

— Садись… Верно… — Жарко прошелся около доски, заметил Романова, чуть качнул головой, показал глазами: «Сейчас!» — На самом же деле, конечно, даже если такому одиночке удастся выжить, то он станет жертвой неизбежного морального одичания. Проще говоря, перестанет быть человеком, даже если будет сидеть по уши в консервах, в тепле и никто его не спалит… то есть не найдет. И для выживания общности он бесполезен. Даже вреден, потому что аккумулирует в своих схронах продукты, которых может не хватить детям, например. Или активно действующей боевой группе… — Он вдруг резко, пистолетным выстрелом, хлопнул в ладоши и почти проорал: — Цинизм! — Романов вздрогнул, но мальчишки, похоже, привыкли к такому стилю занятий. — Цинизм, жизнь в кайф — вот боги прошлого общества. И такой «выживальщик» ничуть не выбивался из его рамок, даже если тешил себя такими мыслями. Но цинизм всегда дешевка. Даже если называется «реальным взглядом на вещи» или «знанием жизни». Всегда капитуляция перед вызовами мира. Всегда или маскировка для хорошо осознаваемой слабости, с которой человек ничего не хочет поделать, потому что боится усилий, или признак откровенного бездушия; чаще все-таки первое… Ну что, думаю, закончим на сегодня?..

Мальчишки, выходя в коридор, с удовольствием подтягивались и салютовали Романову, занявшему позицию у подоконника. Они были одинаково одеты — армейские рубашки с черно-желто-белыми нашивками на рукавах, галстуки, светло-серые джинсы (подпоясанные ремнями с ножами в чехлах и пистолетами — разномастными, но в основном «макарами») и почти одинаковые кроссовки, темные. Жарко вышел последним, о чем-то тихо разговаривая с тем парнем, Солычевым. Вид у него был усталый. С таким же усталым видом он выслушал, отпустив кадета, Романова, кивнул:

— Ну что ж… Я знаю, про кого твой Женька говорил. Сейчас соберу. Говорить будешь сейчас?

— Лучше сейчас, не откладывая… В твоем кабинете?

— Ну да. Помнишь где?

— Я пройдусь, посмотрю, поспрошаю анонимно, вдруг ты подопечных терроризируешь?

— Естественно, терроризирую, — спокойно ответил Жарко. И сделал величественный жест: — Не задерживайся, я быстро…

Романов все-таки задержался. Он вдруг ощутил острое желание побродить подольше — бездумно — по дальним пустым коридорам, где было тихо и темно. Тишина, темнота, размеренное хождение успокаивали. Пришлось в конце концов фактически принуждать себя снова выйти в обитаемую часть комплекса и отправиться к кабинету Жарко.

Кабинет располагался в отростке-закутке в левом крыле основного здания и представлял собой просто-напросто две смежных комнаты. Настоящий кабинет, и дверь из него — в маленькую спальню, где фактически помещалась одна кровать. Романова всегда поражало, что в кабинете Жарко, невзирая на обилие документов, папок, дел, шкафов и горок, царил идеальнейший порядок. Могло показаться, что он вообще не занимается делами и даже не бывает здесь. На самом деле такое стремление к порядку было, как ни странно, органичной частью характера бывшего методиста ГорОНО и лидера байкеров — кстати, о последнем напоминала большая цветная фотография, висевшая над столом, на ней был весь состав «Русского Востока» прошлым летом, с Жарко в центре.