Одержизнь

Она хватает девушку за волосы, наматывая их себе на запястье. Второй рукой Мара заворачивает руку Акеми за спину, заставляя встать с кушетки и идти вперёд – туда, где ожидает открытая капсула. И при входе в зал с рядами металлических ящиков их встречает женщина. Она просто стоит в дверном проёме – невысокая, с распущенными по плечам русыми волосами, в прямом белом платье с чёрно-красной вышивкой по подолу. Глаза – тёмные от неестественно расширенных зрачков – взирают на Мару Тейлор с укоризной.

– Great White Goddess! – восклицает потрясённая Мара. – Alma, you cannot be here![84]

– You must let her go, – говорит русоволосая, не разжимая губ. – The Triple Goddess will not accept her life. Motherhood is holy, Mara. The Goddess will accept her essence as a sacrificial gift. The ritual was fulfilled, the sacrifice was accepted. Let her go[85].

Мара разжимает руки, отпуская Акеми. Японка стоит между ней и русоволосой – голая, трясущаяся от пережитого ужаса, с волосами, слипшимися от крови. Русоволосая улыбается девушке, гладит её по щеке, и Акеми понимает, что не чувствует её прикосновений – только холод. А когда осмеливается взглянуть ей в глаза, видит перед собой покрытый ошмётками обугленной плоти череп.

Когда к Акеми снова возвращается способность видеть, слышать и осознавать происходящее, ховербайк мчит её и Мару Тейлор под рассветным небом над спящим Лондоном. Под ними широкой лентой искрится в своих берегах Темза, над Тауэром кружит девять антрацитово-чёрных птиц, «лондонский глаз», поскрипывая, медленно вращается сам собой. Далеко-далеко в зоопарке грустно трубит слон. Акеми с трудом борется с порывом разжать руки и откинуться назад. И целую вечность держаться за воздух…

Ховербайк мягко садится в стороне от отеля. Мара спешивается, дожидается, пока Акеми слезет с седла. Берёт её за подбородок, пристально смотрит в глаза:

– Иди же. И помни о том, о чём мы говорили сегодня. Каждое слово. Если оба хотите выжить – беги от него прочь.

Она толкает Акеми в спину, заставляя её идти к парадному входу отеля, запрыгивает на ховер и уносится прочь. Акеми, босая и одетая лишь в трусики и футболку, медленно всходит по ступеням крыльца, неся в руке туфли. Двери отеля приоткрыты, в холле безлюдно. Лифт не работает, и девушке приходится подниматься по лестнице.

В номере Акеми Дарэ Ка долго смотрит в лицо спящему Жилю, сидя у кровати на полу. Мальчишке что-то снится: вздрагивают тревожно светлые ресницы, он вздыхает, хмурится, потом вдруг улыбается, дышит спокойнее. Акеми протягивает руку, чтобы поправить лежащие на его щеке пряди, и заставляет себя замереть, удерживая раскрытую ладонь над испещрённой шрамами стороной лица Жиля. Она медленно убирает руку, встаёт и уходит на балкон. Там забивается в угол и даёт волю слезам – безмолвным и отчаянным.

…Запах свежевыстиранного белья, лёгкая тень по ту сторону развешенной на просушку простыни. Его прикосновения – робкие, нерешительные. Но и на них тело отзывается сладким стоном…

…Чужие руки, отрывающие её от Жиля. Она кричит, пытаясь дотянуться до него, получает удар по рёбрам, задыхается. Когда её запихивают в полицейскую машину, она всё ещё слышит его отчаянный голос, зовущий её по имени…

…Солнечный блик на потолке сырой камеры. «Акеми! Акеми, я здесь! Я с тобой!» Она тянется на голос, встаёт на цыпочки, касаясь кончиками пальцев края узкой бойницы окна высоко под потолком. Блик скачет, словно живой, заставляя сердце метаться и чувствовать себя полной сил и стремлений. «Жиль, я вернусь. Я выберусь отсюда, только, пожалуйста, продолжай мне сниться, не бросай меня…»

…В миске вместо привычной кукурузной каши – кисть винограда и три больших яблока. «Привет тебе от твоего пацана, косая». Баюкать яблоко в ладонях, прижиматься к нему щекой, губами касаться тонкой кожицы. Чувствовать, что помнит. Любит. Ждёт…

…Море трав колышется, шумно вздыхает. Жиль дремлет, обняв её одной рукой. Акеми лежит на боку и всматривается в черты его лица. Повзрослел. За неполный год он совсем перестал быть смешным мальчишкой, которым пришёл работать на «Проныру». Уже не ребёнок. Ещё чуть-чуть – и молодой мужчина. Её мужчина. Её любимый…

«Каково это – топить того, кого любишь?..»

– Нет, родной, нет. Я не стану твоим позором. Я не буду твоим пятном в прошлом. И всё у тебя будет хорошо. Я клянусь, – шепчет Акеми.

Слёзы капают…

Просыпаться не хочется. Вместе с пробуждением наваливается тошнотворное воспоминание о вчерашнем дне: разговор с Марой, мешочек на шёлковом шнуре, его почти невесомое содержимое, всыпанное в бутылку с вином, пока мужчины и Акеми были заняты…

Акеми.

Сорси вжимается лицом в подушку, стиснув зубы. Рука Гайтана, лежащая поперёк её спины, кажется тяжёлой, как камень. В номере слишком тихо. От мысли о том, что начнётся, когда все проснутся и не найдут японку, девушку бросает в жар.

«Что я натворила… как мне теперь им в глаза смотреть?» – думает Сорси, цепенея от ужаса.