Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

— А это, дорогие художники, вам за энтузиазм!

Редакцию «Раненого красноармейца» Черемных и я посещали два раза в месяц. Мы, конечно, охотно там работали, радостно ощущая особенно ценимое в то суровое время тепло и гостеприимство.

Прошло месяца три. Маяковский, как-то встретив нас, весело бросил: «Что, хорошо на армейских харчах? Молодцы! РОСТу не осрамили!»

За время работы в «Раненом красноармейце» я посетил много военных больниц и сделал большое количество зарисовок больных. Накопилось около ста работ. Акварели, грифельки и уголь. Я хотел их кое-как оформить (картона и багета тогда достать нельзя было) и устроить небольшую выставку. Но до экспозиции я решил показать работы Маяковскому. Я пошел в РОСТА после завтрака.

Маяковский в мастерской сидел на табурете и после завтрака пил пиво. Я подумал: удачный момент. После пива — добреет.

— Я, Владимир Владимирович, хочу вам показать свои работы, отобранные для выставки.

— Давайте! — дружески сказал он.

Свои модели я обычно рисовал в больничной обстановке, стараясь сохранить первое впечатление. Мне хотелось, чтобы зритель мог сразу почувствовать во всем душевное состояние больных. И порой казалось, что мне удалось схватить и передать его.

Разложив на полу и скамьях свои бедно оформленные работы, я мягко сказал: «Эта серия зарисовок нервнобольных».

Маяковский внимательно рассматривал мои акварели и рисунки и мрачно молчал. Потом сурово закурил. Я поглядел на его лоб. Хорошо знакомая нам, ростовцам, глубокая продольная морщина была ярко выражена. Я приготовился к защите.

1929. Majakovsky. Fragment. Paper Coal. 59×37

— Скажите, для кого это вы творили? — сухо спросил он. — Для красноармейцев, рабочих, интеллигенции? Никому такое творчество не нужно, — уже резко добавил Владимир Владимирович. — И вам оно не нужно.

— Почему?

— Потому, что оно нездоровое, патологическое… Да, да…

— Мне казалось, что жесты, движения, глаза этих людей заслуживают внимания художника.

— Не художника, а психиатра. Только его… Ему и отнесите весь этот больной товар…

И помолчав, не глядя на меня, добавил:

— А нам нужно искусство здоровое, полнокровное, сильное.

Обсуждение, я понял, кончилось. Я собрал свои посрамленные работы и, не прощаясь с поэтом, ушел. Интерес к выставке после этого показа стал улетучиваться и с наступлением весны с цветущими садами совсем пропал.

* * *

Узнав о смерти Маяковского, я бросился на Таганку в его квартиру. Быстро поднялся по лестнице на площадку. В приоткрытой двери увидел незнакомого человека с каким-то большим цветным свертком в руке. Человек спешил и держал сверток осторожно впереди себя. За человеком я увидел художника Денисовского.

— Что это? — спросил я его.

— Мозг Маяковского… Володю только что вскрывали… Это работник института мозга.

Помню, в угловой комнате с Маяковского торопливо снимали маску скульпторы Меркуров и Луцкий. Сильно пахло хлороформом. Молча входили и уходили какие-то люди.

На улицу Воровского я отправился рано утром. Хотелось попрощаться с Маяковским, зарисовать его. Я захватил карманный альбом и мелки.

Весь двор Дома Писателей и прилегающая к нему улица Воровского были заполнены осиротевшей молодежью. С большим трудом мне удалось пробраться до дверей центрального зала, где находился гроб. Большая студенческая дружина охраняла вход в этот зал. Начальник охраны, скульптор Лавинский, увидев меня, сказал студентам:

— Пропустите, это свой!

Я прошел в зал. Огромный, пустой, мрачный. У стены, против настежь открытых больших окон, на двух столах в красном гробу, одетый в темно-серый костюм лежал Маяковский. Я подошел к нему. Вынул альбом и начал рисовать.

Я долго вглядывался в лицо поэта, хорошо понимая, что больше никогда его не увижу. Не пропускал ни одной мелочи, жадно пряча их в своей памяти. У меня и сейчас, через тридцать девять лет, сильно бьется сердце, когда я пишу эти строки. Минутами мне казалось, что в гробу лежит другой Маяковский. Слабый, опечаленный и очень усталый. Запомнился по-детски приоткрытый рот. В прилипших ко лбу волосах сохранились кусочки гипса — остатки поспешно снятой скульптором маски. Я увлекся рисунком. И вдруг почувствовал, что кто-то стоит позади меня. Я обернулся. Поэт Пастернак. Мы обменялись взглядами. Лицо Пастернака показалось мне черным, потухшим. Я постоял еще минут пять. Из окон плыли густые запахи, щедро расточаемые московской весной.

Я закончил рисунок, попрощался навсегда со своим дорогим, незабываемым руководителем РОСТА и, оставив двух любивших друг друга поэтов, вышел во двор, в гущу опечаленной молодежи. По притихшим улицам, растянувшись на два квартала, медленно, скорбно плыла огромная толпа. Над ней сурово возвышался обитый листовым железом грузовик с красным гробом.

Когда грузовик с красным гробом дополз до ворот крематория, его плотно окружила толпа молодежи. Все усилия милиции вытащить грузовик из крепких объятий толпы оказались безрезультатными. Грузовик стоял недвижим, будто его приковали к земле. Образовалась пробка.