Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Радимов весело поглядел на Маяковского и молча прошел мимо. Мужество и сдержанность Радимова меня восхитили. Другого поэта такое грубое нападение сбило бы с ног.

— Кто хочет выступить? — спокойно спросил председательствовавший Радимов.

К сцене несмело направился художник Богородский. Увидев его, Маяковский вспылил еще больше и, погрозив кулаком, крикнул:

— Федя, вернись на свое место!

И Федя покорно вернулся на свое место.

Так «хозяин Политехнички» поступал со всеми пытавшимися выступить знакомыми художниками. Диспут был сорван.

Впервые я видел Маяковского таким возбужденным и раздраженным.

* * *

Неприязнь Маяковского ко всему устоявшемуся в искусстве, стертому временем и пошлому была исключительно острой. Он ненавидел все проявления штампованных форм. Вспоминаю его выступление на одном собрании в редакции «Правда» в связи с проектом издания нового сатирического журнала, свободного от «академической юмористики». Долгое время, как всегда в этих случаях бывает, мы все бились над тем, как назвать журнал. Обсуждалось много названий, но ни одно не удовлетворяло собравшихся. Маяковский предложил подчеркнуто простые названия: «Махорка», «Мыло», «Мочалка», «БОВ» (Большевистское веселье). Остановились на «БОВе».

Традиционный тип художника, длинноволосого, неопрятного, с широкой шляпой и с этюдником на плече, раздражал его.

— Богема! — говорил он тоном, придававшим этому слову характер крепкого ругательства.

Встречая нас на улице с этюдниками и холстами, он кидал нам:

— Попы во облачении!

В стеклянном зале ВХУТЕМАСа, рядом с лихим лозунгом «Изучай трансконтинентальные лучи!», висел другой в духе Маяковского: «Расстригли попов — расстрижем длинноволосых академиков!»

Вхутемасовцы справедливо считали Маяковского своим вождем. Их привязанность к нему была настолько велика, что они не знали, как ее получше выразить.

Он часто бывал у них. Приход его был шумным праздником.

Окружив поэта тесным, крепким кольцом, вхутемасовцы увлекали его в холодное здание. Он любил читать им стихи. И, пожалуй, нигде его могучий голос так победно не гремел, как во вхутемасовских залах.

По окончании чтения, окруженный кольцом друзей, он попадал на двор (знаменитый вхутемасовский двор, похожий в то время на Запорожскую Сечь) и наконец на улицу Рождественку. И только тут кольцо разжималось. Его отпускали до «ближайшего дня».

* * *

Уезжая в Америку, друг Маяковского Давид Бурлюк вынужден был бросить в мастерской все свои работы на произвол судьбы. Чтобы спасти их, Маяковский достал большую телегу, погрузил на нее вперемешку все полотна (некоторые были в рамах) и отправил их на Красную Пресню к одному фотографу, приятелю Бурлюка. На Трубной площади мне посчастливилось встретиться с этой необыкновенной телегой, плотно груженой живописью. Телегу сопровождал пожилой ломовой. На крутом повороте в сторону Цветного бульвара телега накренилась и на мостовую свалились два полотна. Я подбежал к ним и поднял их. Поравнявшись с ломовым, я ему громко сказал: «Остановитесь, дядя! Вы уронили картины!» Но ломовой, лениво обернувшись, равнодушно махнул рукой и сказал: «Бери их себе», взмахнул кнутом и погнал лошадь. Я взял холсты и отнес их домой.

Тщательно промыв их, я увидел два пейзажа импрессионистской школы. Янтарные сосны на фоне сине-кобальтового неба. Живопись яркая, пастозная. В правом углу была подпись: «Давид Бурлюк».

Через несколько дней, встретив Маяковского, я рассказал ему об этом.

— Вас, Нюренберг, — сказал он, улыбаясь, — поздравить надо! Вы разбогатели. У вас два ценных Бурлюка. Берегите их!

* * *

Многие агитвагоны, отправлявшиеся на фронт, расписывались роставцами. Вагоны эти стояли на Курском вокзале, на запасном пути. Расписывались они с двух сторон по нашим эскизам и выглядели необычайно ярко и красочно. В работе нам активно помогала блестящая бригада всегда веселых трафаретчиков из ОБМОХу (Общество молодых художников). Работа велась в боевом порядке. Медлить нельзя было ни одного часа. Маяковский сам следил за этой работой: он не только писал тексты для лозунгов и эскизы для росписи, но и вникал во все детали работы художников. В спешке подмастерья часто делали ошибки в тексте и в рисунке. Маяковский знал об этом. Не доверяя им, он лично отправлялся на вокзал, чтобы проверить, как выполнена работа.

* * *

Маяковский был мастером короткого, ударного спора. Его неподражаемое умение одной, двумя фразами сбить с ног противника, вызывало удивление. Зная это, мы старались не затевать с ним острых споров. И особенно о поэзии. Тут он был беспощаден. Но как-то раз в мастерской Осмеркина, где были его постоянные гости — Кончаловский, Лентулов, Малютин и я, — неожиданно вспыхнул очередной спор между Осмеркиным и пришедшим Маяковским. Осмеркин защищал поэзию Северянина.

— Плохой поэт! — воскликнул Маяковский. — Пошлый мещанин, поэт второго сорта третьего разряда…

— Завидуете, Владимир Владимирович! — воскликнул Осмеркин. — Обидно вам, что звание короля поэзии не вы, а он получил.

Маяковский рассмеялся.

— Завидовать могу только Александру Сергеевичу…