Один

Так вот «После бала», если глубоко проанализировать рассказ и если назвать проблему… Ну, это же рассказ не о Николае Палкине, не о николаевской России (в смысле — о Николае Павловиче, Первом); это рассказ о том, на мой взгляд, что в основе всякого общества, особенно общества процветающего, лежит чудовищное насилие, которого мы не хотим видеть. Ведь экзекуция, которую герой увидел, происходит ночью, ее никто не видит. Это просто он ушел с бала со счастливой и радостной своей любовью — и вдруг увидел, как отец его невесты производит наказание шпицрутенами, и там сплошное кровавое месиво на спине у татарина. Вот это очень страшный рассказ, очень натуралистический, работающий на обычных толстовских контрастах: только что бал, свежесть, молодая влюбленность — а вот сейчас это кровавое месиво и «братцы, помилосердуйте».

Тут надо что вспомнить? Что Толстой ведь вообще писатель довольно грубых, простых и сильно работающих приемов. Он такого цирлиха-манирлиха как модернист себе не позволяет (хотя и модернисты тоже довольно грубые ребята). Раздвигая границы, опции художественной прозы, он доводит до совершенства, да, все-таки довольно простые приемы. И «После бала» весь сделан на контрасте между этой свежестью, этой молодостью и этим зверством чудовищным. Так вот, ребята… Да, «братцы, помилосердуйте» — это главный призыв толстовского творчества в целом. Помните, у него Светлогуб спрашивает палача в «Божеском и человеческом», кажется: «И не жалко тебя меня?» Вот пожалейте.

Что я хочу, так сказать, какой вывод я здесь хочу сделать? Несколько более глобальный, нежели советская попытка увидеть в этом рассказе только разоблачение царского режима. В основе всякой жизни, в подкорке всякого сознания, в гумусе, из которого растет всякое цветение, находится вот этот кровавый ад. То есть всякая влюбленность, всякое счастье и всякая молодая беспечность — они обеспечены тем, что рядом по ночам происходит вот это. И будет происходить до тех пор, пока цел репрессивный аппарат государства (следовательно — всегда, пока стоит мир, пока стоит человечество). Это очень жесткий рассказ — жесткий в том смысле, что никогда не надо своим счастьем объяснять, искупать и как-то оправдывать трагедию режима. То есть это, в общем, рассказ о тридцать восьмом годе, когда Парк культуры, когда молодые москвичи, когда детские праздники, и «жить стало лучше, жить стало веселее». Вот Лукьянова же подготовила, кстати, я зачитывал эти все веселые сюжеты из тридцать седьмого года — пятидесяти-, шестидесяти-, семидесятилетней давности и уже восьмидесяти.

Так вот, в чем ужас? Понимаете, у Толстого в ранней (мы можем назвать ее ранней) повести «Казаки»… По выражению Шкловского, «он ее писал и переписывал десять лет и еще пятьдесят лет вспоминал о недописанном». Так вот, в ранней повести «Казаки» у него присутствует такая мысль, мысль очень соблазнительная (Оленин там ее высказывает): «Кто счастлив — тот и прав». Помните, вот когда он гонится за оленем? Это замечательное совпадение: Оленин гонится за оленем. И он счастливо его преследует, и отводит паутину с горяченного лица, и ветки по нему хлещут. И он думает: «Вот как мне сейчас хорошо! Кто счастлив — тот и прав».

Так вот, поздний Толстой не устает вам напоминать, что в изнанке этого вашего радостного мира, в изнанке вашей юности всегда кого-то в это время порют шпицрутенами, и только этим оплачено ваше счастье. Вот об этом надо помнить. Так что рассказ «После бала» — это вообще такой серьезный удар по молодому счастью, по молодой самоуверенности. Я во всяком случае это понял так.

Я хорошо помню, что я прочел… даже не прочел, а прослушал этот рассказ. У матери же довольно большая фонотека педагогическая. Вот у нее был этот рассказ в исполнении кого-то из мхатовцев — кажется, Качалова. И я его прослушал и хорошо помню до сих пор эту пластинку с желтой этикеткой, которую я исхитил из материной сумки, когда она готовилась к уроку, ну и прослушал. И я помню шок, который я почувствовал. Это было ужасно! Я думаю, что его на слух лучше воспринимать. Ну, это было сколько? Ну, я был совсем мелкий — лет семь-восемь мне было. Но это было что-то невероятное! (Помнишь, мать, этот замечательный эпизод, как ты меня успокоить потом не могла?) Значит, этот эпизод про толстовское отношение к поэзии я отношу все-таки к лекции. Хотя очень много просьб рассказать про «Войну и мир». Будем смотреть.

«В конце девяностых вышел роман Зулейки Доусон «Форсайты». Это продолжение «Саги» — история Флер и Джона, все кончается тридцать девятым годом. Я роман прочла из-за любопытства. Читала с интересом, но перечитать не захотелось, а Голсуорси перечитываю регулярно. Почему, на ваш взгляд?»