Один

И дракон, конечно, не убит. Захаров действует по шварцевской формуле: если дракона нельзя победить, надо завести собственного. Возможно, Путин представляется ему, как и многим другим, оптимальным вариантом. А потом, понимаете, «ну и в прошлом нет причины нам искать большого ранга». А где у нас художники демонстрировали нам сопротивление властям? Мы знаем очень немногих художников, которые сопротивлялись, а потом, в конце концов, они приходили, подобно Андрону Кончаловскому… Андрею, пардон, приходили к мысли о том, что «мы стоим на евразийской геополитической плите», «а нам нельзя иначе», «а Путин опирается на народ», «а если сам народ так хочет?». Это очень такая удивительная вещь.

Художник — он же существо внушаемое. Помните: «А если ты затейливо язвил пугливое его воображенье»,— сказано у Пушкина. Вот у художника пугливое воображение. Он все время себе говорит: «И я бы мог, как шут, висеть». Наверное, лучшее эссе на эту тему — «И я бы мог», оно принадлежит перу Юрия Домбровского. Вот только что мне его Клара передала, спасибо ей большое, наша гостья.

И действительно, сама мысль о том, что художник может подвергнуться репрессиям или отъему театра, она для него мучительна. Художник — это вообще такая женственная сущность. И не надо его строго судить. Я еще раз подчеркиваю: художник существует для демонстрации ваших душевных движений, на собственном примере он как бы прививает себе очень часто чужую боль. Как Томас Манн привил себе национализм, чтобы написать «Рассуждения аполитичного», и на собственном примере излечивался от этой чумы. Как очень многие художники советской эпохи мучительно прививали себе советские убеждения и от них исцелялись. Как Пастернак испытал соблазн лояльности в тридцать первом, в период «Второго рождения», и пережил невроз освобождения в тридцать пятом году.

То есть художник не обязан всегда делать правильные вещи, совершать правильные поступки. Как бы вам сказать? Он на личном примере иногда демонстрирует пагубность тех или иных вещей. Для художника, особенно для актера, очень естественно поддаваться такому соблазну.

Вот у Леонида Зорина, дай бог ему здоровья,— у очень значимого для меня художника и вообще замечательного такого поэта интеллектуализма, очень интересного, интеллектуального, ну, может быть, суховатого, но очень трезвого художника — есть замечательная повесть «Юпитер», где описано, как актер, играя Сталина, постепенно становится Сталиным, вживаясь в это. А это нормальная история, понимаете.

А мне Радзинский, например, когда-то в частном разговоре (ну, я думаю, он мне простит его обнародование) сказал: «Я десять лет писал и переписывал трилогию о Сталине и понял, что если я еще хотя бы год проведу в обществе этого человека, я признаю его полную правоту, я абсолютно его оправдаю. Нельзя».

Понимаете, ведь задача художника — не разоблачать. Задача художника — понять изнутри, понять чужую логику. Вот они немножко заигрались, это естественно. Это тот профессиональный риск, который есть. Вот когда-то, по-моему, Кормильцев сказал: «Смерть — профессиональная болезнь человека». Не помню… А профессиональная болезнь художника — это вот такая история. Ну, надо это знать.

«О чем, как вам кажется, «Малыш» Стругацких? О наличии непознаваемых сущностей? О сосуществовании рядом с непознаваемым (не пытаться доковыряться, что внутри, а по-человечески сосуществовать)?»

Знаете, пожалуй, второе. Не всегда можно понять, но можно научиться жить с проблемой. Нельзя решить проблему, но можно научиться с ней жить. Это вообще ведь проблема воспитания. Для Стругацких воспитание — одна из двух-трех самых болезненных и лейтмотивных тем. Малыш — это вообще любой другой. И когда мы имеем дело с человеком принципиально для нас непознаваемым, надо помнить, что в нем всегда сидит Малыш, воспитанный в чуждой нам среде. И мы видим периодически эти усики, появляющиеся из-за горизонта, которые его контролируют. Малыш — это человеческий детеныш, прошедший через нечеловеческое. И поэтому надо, наверное, понимать и уважать эту несовместимость.