Один день ясного неба

Он начал потихоньку отползать от уснувшей Дез’ре. Та тихо запротестовала сквозь сон, предвечерний свет окрасил пурпуром ее локти, колени и тени под подбородком. Он отполз еще дальше, трава вокруг тюфяка топорщилась и кололась. Из пола выбились стебли с красными физалисами. Он вроде бы не просил, чтобы их секс сопровождался столь слащавой мишурой. Или это для нее? Ее запах заполнил всю комнату.

Когда она объявила его своим преемником, он думал лишь о том, что отныне остался с ней один на один. Он был в восторге. И в отчаянии. Он решил стараться изо всех сил. Когда-то он ее любил. Но нет, он ошибался. «Так когда ты съедешь?» — спросила она.

Он был ошарашен, уязвлен — и почувствовал облегчение. Мысль, что он стоял у нее на пути — она туго обвила его кольцом своего тела, — была ему невыносима. Он ушел до наступления ночи. И, вернувшись в дом матери, почувствовал себя слабым и крошечным, хотя оказался слишком длинным для спального тюфяка, будто пережил долгий удивительный ураган.

Дез’ре открыла глаза и тронула его за плечо. Он силился дышать как можно ровнее.

— Завьер?

Если он бы выразился неправильно, их склеенные отношения вмиг разбились бы вдребезги.

— Малыш, что случилось?

Он впился пальцами в траву.

— Что такое?

— Почему ты заставляла всех нас так бояться?

— О чем ты говоришь?

— Ты знала, что Энтали пыталась покончить с собой? Дважды.

Дез’ре села. Ее лицо было спокойно.

— Да, — ответила она.

— И всем известно, что Сиси пьяница.

— Знаю.

Ее лицо было как каменное, непроницаемое.

Он подумал о Романзе, о том, каково это — заботиться о ком-то.

— Я не знаю, что потом случилось с Мартином, — продолжал он. — Но, как я слышал, у него семья. Девять детей, насколько я знаю. От девяти матерей.

— Это не могло остаться тайной.

— И отчего он не смог долго жить с одной женщиной, Дез’ре? Хотя бы так долго, чтобы она забеременела от него дважды. Но худшая судьба постигла Доминика. Ты слыхала, что он учудил четыре года назад?

— Не сомневаюсь, ты мне расскажешь.

Ее лицо — все такое же неподвижное.

— Он вырвал себе глаз.

Она порывисто вдохнула, и он обрадовался, что наконец-то ее уколол.

— Я виделся с ним после этого. Он сказал, что глаз, когда он его вынул из глазницы, трещал, как вареное яйцо, когда с него снимаешь скорлупу. Он сидел совсем один. Даже после того, как он лишил себя глаза, только я пришел его проведать, только я обеспокоился за него.

Сквозь траву на полу пробивалось сияние брошенного там шелкового платья. Она подняла платье и завернулась в него, застегнув на груди. Ее темные руки покрывали красно-коричневые волоски. А позади нее в окне светило закатное солнце.

— А где теперь Персемони? — ласково проговорила она певучим голосом. — Моя милая, милая Персемони. Расскажи мне, Зав.

Он смотрел на пол, из которого прямо на глазах вырастали физалисы.

— Никто не знает.

Она покачала головой:

— Как твоя жена, да? Я была опечалена, когда узнала, как она кончила.

Он не знал, правду ли она ему сказала. В горле у него пересохло до боли, и он мечтал только об одном — о мотыльке, мотыльке, мотыльке! Проглотить и упасть навзничь. Ощутить нежное горение в глотке.

— Тогда почему же ты не пришла на ее похороны?

— Ты был так на меня зол, Завьер…

Он оглядел ее изящную фигурку с серебряным нимбом над головой и испугался. Его испугала не ее власть, как в ту пору, когда он был в возрасте Романзы, но вид ее иссякающей власти: он увидел неизбежность ее ухода. На его глазах она стала прахом, лежавшим на полу вперемешку с кокосовыми стружками и хлопьями сушеного перца.

— Это твоя вина, Дез’ре.

— И в чем же моя вина?

— Мы были молоды. Мы тебе доверяли. Мы… обожали тебя. Ты была для нас всем, и ты сделала так, чтобы мы не видели никого, кроме тебя. Ты настроила нас друг против друга. Ты бравировала нашей связью, хотя их это уязвляло. Ты разве не понимала… не могла этого понять?

— Это было так давно! — Она повернулась и протянула к нему руки. — Смотри, как ты все вывернул! Ну-ка, взгляни на меня! Я тебе вправлю мозги.

Она не извинилась, это было не в ее правилах. Он встал, натянул свои выцветшие измятые штаны и стал шарить в траве в поисках сандалий. Напрасно он пришел — и как глупо, что позволил ей увидеть свои душевные терзания. Она ведь научила его готовить и не доверять ни единой душе на этой земле.

— Ты так долго шел ко мне, а теперь уходишь?

Она опечалилась. Пододвинулась, но он отпрыгнул, раздраженный сознанием того, что он снова возбудился и ему опять стало тесно в штанах.

— Не прикасайся ко мне! — Он смог это сказать.

Легкие коварные пальцы сжали его пенис.

— Прекрати! — Он схватил ее за запястье и резко отвел прочь.

Она ахнула — скорее от удивления, чем от боли.

— Да как ты смеешь так со мной обращаться!

Он отпустил ее руку и шагнул к двери. Но она произнесла: «Дом!» — и дверная ручка растаяла и стекла на деревянный пол.

— Выпусти меня!

— Да с кем ты так разговариваешь?

— Открой эту сраную дверь!

— Нет!