Один день ясного неба

Она и раньше плакала, много лет. Но в укромных углах. В перерывах между клиентами, когда перестилала простынки на массажном столе. Две-три слезинки скатывались по щекам, когда она поднималась по ступенькам в свое рабочее помещение, но потом как ни в чем не бывало приветливо улыбалась первому утреннему посетителю. Она украдкой смахивала слезинку, широко распахнув дверцу холодильника, а Тан-Тан вечно укорял ее: «Боги, Анис, ну почему ты не экономишь мое электричество?» Она даже как-то не сдержалась и всплакнула в отцовской церкви, проникнув туда поздно вечером, где ее никто не видел, но на всякий случай встала перед алтарем и преклонила колени…

Анис застонала.

Верни их мне. Прошу, прошу, прошу!

Она молила на случай, если то, что случилось с ее детьми, было карой ревнивого одинокого бога ее отца.

Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим…

Это было выше ее сил — воспоминания о ее тайных робких слезах.

«И что же мне делать? — вопрошала она у стен. — Что же мне делать?»

На потолке застыла одинокая черно-белая бабочка.

Она плакала долго, покуда не пришла к выводу, что следующей стадией ее состояния станет безумие; но эта стадия не наступила. Она не галлюцинировала, ее сознание не раздвоилось. А ей хотелось разбиться. Если она превратится в груду осколков, то утратит способность чувствовать.

Тебе надо это почувствовать.

Она прикрыла свою вагину ладонью.

Как там сказала Микси?

Моя!

Анис встала на корточки и скорчилась, будто перед родами; палец попал в густую, как сироп, влагу, от неожиданности она ахнула, крепче ухватила пухлую плоть и вставила на место.

Крутанула до щелчка.

Серебряные струйки брызнули вверх по бедрам и — по спине.

Она упала на колени, рыдая и смеясь. Она не услышала, как в дверь постучали, но осознала, что раздался стук. Женщина. Что-то спрашивала. Назвала ее по имени. Но она не смогла говорить, и в комнате повисла тишина. Она лишь понимала, что лежала на боку с широко раскрытыми глазами, но ничего не видела, кроме стеблей физалиса, извивавшихся вокруг нее и властно втягивавших ее в сон.

24

Романза шел по рыбным рядам городского рынка. В этот послеполуденный час рынок был почти безлюден, остались только торговцы, в основном чтобы поболтать и обменяться сплетнями, попутно упаковывая заказы для отправки покупателям и предлагая остатки товара по бросовым ценам. Справа и слева от него на прилавках поблескивали весы и лежала рыба: макрели, тунцы, летяги, люцианы, морские змеи. Иногда попадались кальмары, морские коньки (самые ценные — беременные самцы) и свежевыловленные серые крабы с розовыми брюшками. Ему нравились рыбные ряды: тут никто не предлагал мороженую рыбу с застывшими глазами и тушками, никак не реагировавшими на нажатие пальцем.

В этот час над Притти-тауном витала приятная сладковатая вонь.

Он ловил на себе взгляды рыбаков и ощущал тяжесть крыши «Стихотворного древа» на вершине утеса. Нагнулся над ящиком с морской водой поглядеть на плававшую там морскую змею в золотистых крапинках. Змея была такая свежая, что, окажись она у Завьера на сковородке, ее мясо само бы отслоилось от хребта. Может быть, стоило ее купить и отнести в ресторан в знак примирения?

Но у него не было денег. И не в его привычке было вымаливать прощение.

Как же много богов имелось у людей — и для соуса карри, и для образования облаков; бог разочарования появлялся в твой первый день рождения, на который никогда не приглашали гостей, да-да, именно в тот самый день у тебя появлялся полноценный бог; боги быстрокрылых насекомых, но у мужчин, любивших себе подобных, не было личных богов. Вот почему Пайлар всегда повторял, что не верит в богов, не делает пожертвований ни богу, ни богине и не признает существования мужика на небесах с бородой или без, черной, красной, голубой, золотой или белой. Доверять можно только земле под ногами, сказал он убежденно и обеими пригоршнями набрал глины. Твоя семья может наплевать на тебя, друг — уйти, но это никуда не денется. Насколько он знал, упоминание о богах было единственным, что могло вызвать гнев у Пайлара.

Гомик.

Это словцо так легко слетело с губ Завьера. И он сразу почувствовал себя униженным: юным и разочарованным. Такие слова с издевкой произносились освобожденными в стенах их христианских церквей: гнев, с которым они вспоминали о своем рабском прошлом, заставлял их искать жертв, которых можно распять. Он никогда не наносил граффити на стены Божьих храмов; ему хотелось спалить их все дотла. И он уважал нынешнего радетеля.

— Чего надо? — спросил хозяин морской змеи.

Романза взглянул на него, и пронзительный взгляд неприкаянного сделал свое дело. Торговец рыбой отвел глаза.