Один год

В это воскресное утро безразличие и тупость вдруг покинули его. Может быть, от письма Клавдии, которое он жадно читал и перечитывал накануне вечером и где она писала, что отыщет его, "дурака", где бы он ни был, хоть на дне морском, может быть, оттого, что Агамирзян прислал ему тоже писульку о правде и справедливости, может быть, оттого, что новый врач разговаривал с ним не как с больным, а как с совершенно здоровым человеком, - во всяком случае Жмакину захотелось двигаться, захотелось хорошо помыться, переодеться, выйти в сад. Если бы новый, кривоногий, коротенький и толстый, доктор хоть в чем-нибудь нынче отказал Жмакину, он бы, наверное, вернулся в прежнее свое состояние, но доктор Лаптев согласился, что и вымыться хорошо, и переодеться не мешает, и по парку побродить тем более. Самое же главное заключалось в том, что Лаптев, вопреки всем правилам, заперся со Жмакиным в своей маленькой ординаторской и "втихаря" выкурил с ним по папиросе.

- Знаю, что безобразие, а не могу бросить! - сказал Лаптев, отряхивая пепел с папиросы в раковину. - Кстати, вы кто по специальности?

Хотя вопрос был задан вовсе не "кстати", Жмакин солидно ответил:

- Вор.

- Нервное дело?

- Работенка, конечно, пыльная.

- Хорошо бы переквалифицироваться, - посоветовал доктор. - С вашими нервами долго не протянешь.

- Мы в тюрьме отдыхаем, - сказал Жмакин. - Наше нервное дело имеет отпуск.

- И это верно...

Часа через два они встретились в парке. Лаптев уютно грелся на весеннем, уже припекающем солнышке, Жмакин подсел к нему на широкую, со спинкой, садовую скамью. Где-то высоко в ветвях еще голых старых берез суетливо орали вороны. За высокой кирпичной стеной скрежетали на закруглении трамваи, перекликались разноголосые автомобильные гудки.

- Стена-то у вас ничего себе, солидная! - сказал Жмакин. - Но уйти все-таки не так уж трудно.

- Для здорового легко, для больного не слишком.

- А я вот, например, мог бы уйти? - дипломатично осведомился Жмакин.

Доктор не задумываясь ответил:

- Разумеется. Как и всякий здоровый человек.

- Так зачем же вы меня здесь держите?

- Во всяком случае вы тут не как душевнобольной...

- А как кто?

- Просто нервы у вас издерганы.

- От нервов санатории бывают, а не сумасшедшие дома.

- Здесь не сумасшедший дом, кстати, а клиника для душевнобольных, ответил Лаптев. - Что же касается до санатория, то я думаю, что мы вас туда и направим в ближайшее время.

- Я, между прочим, не член профсоюза, - усмехнулся Жмакин. - Так что через что мне путевку выписывать - убей бог, не знаю...

Доктор промолчал, послушал, как орут вороны. К ним осторожно, кланяясь и улыбаясь, волоча ноги и даже приседая, подошел седенький музыкант Подсоскин, автор всего написанного композитором Чайковским.

- Ну что, молодые люди? - спросил он. - Дышим?

- Дышим, - хмуро сказал доктор.

- Разрешите к вам подсесть?

Жмакин молча подвинулся.

- Дышите, дышите, - сказал Подсоскин. - Вода и камень точит. Я вам всем горлышки перегрызу, в могиле не подышите. Я своей правды добьюсь. Шестьсот заявлений, семьсот заявлений, мир завалю заявлениями, а докажу. Среди невежества и неверия я один провозвестник. Тысяча заявлений сработают. Один правый, другой левый, третий связан с дефензивой, четвертый с сигуранцей, пятый подкуплен лично Чемберленом, и мне возвратят мое. Я - Чайковский Петр Ильич! И я прорвусь. Ву компренэ?

Он заглянул снизу вверх в глаза Лаптева, подмигнул и ушел.

- У меня бешеный темперамент! - крикнул он издали. - Для меня нет пределов и нет недостижимого. Слышите?

- И такие на свете водятся, - сказал доктор, когда Подсоскин скрылся за серебристыми елями. - Пойдемте?

Жмакин лениво поднялся. Не торопясь, вдвоем, они дошли до низкого кирпичного сарая под черепичной крышей, Лаптев вошел первым, Жмакин следом.

- Вот, рекомендую, - сказал доктор, - товарищ, которого я к вам привел, долгое время ставил антенны, налаживал приемники и вообще в этом деле кумекает. У вас, по-моему, в этом смысле небогато?..

Жмакин пригляделся. Здесь работало всего двое. Высокий бледный старик в спецовке и юноша с выпуклым лбом, синеглазый, в толстовке и сапогах. Яркий свет весеннего полдня лился в широкое окно, блестели мотки медной проволоки, обрезки цинка, латуни, шурупы в банке, светился красный глазок какого-то непонятного прибора.

- Ну что ж, милости прошу к нашему шалашу, - покойно и ласково сказал старик. - У нас в части радиотехники как раз пробел.

- А что у вас в шалаше? - спросил, улыбаясь, Жмакин. - Какой ремонт делаете?

- По хозяйству, - ответил бледный старик, - особого разделения специальностей нет. Хурду-мурду разную починиваем, паять-лудить для заведения всегда найдется.