Один год

Лапшин купил торт, Ханин пирожков и еще чего-то "грызть". Катерина Васильевна открыла окно, накинула на плечи теплый платок, и все втроем они долго молчали, глядя на смутные кроны Таврического сада, на сиреневое, холодное небо, на огни автомобилей. Потом Ханин взял гитару, вопросительно взглянул на Балашову и погодя осведомился:

- Ну?

Катерина Васильевна помедлила, потом встряхнула головой и запела негромко, низким голосом:

Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте!

На битву шагайте, шагайте, шагайте.

Проверьте прицел, заряжайте ружье,

На бой, пролетарий, за дело свое...

Басовые струны гитары были едва слышны, и негромкий голос Балашовой брал за душу, привычные слова лозунгов приобретали новый, исполненный огромной внутренней силы смысл, и как-то яснее, понятнее становилось то, что происходило нынче на земле:

Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных!

Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах:

Не страшен нам белый фашистский террор

Все страны охватит восстанья костер...

Лапшин сидел, подперши лицо ладонью, и вглядывался в Балашову, а она, тихо радуясь, что он не знает эту песню, пела ему, словно бы рассказывая:

Огонь ленинизма нам путь освещает,

На штурм капитала весь мир поднимает

Два класса столкнулись в последнем бою.

Товарищ! Борись за свободу свою!

- Кто это написал? - спросил Лапшин.

- Не знаю, - ответила Катерина Васильевна. - А пел Эрнст Буш. У него много песен, неужели вы не слышали? И человек он замечательный. Сам слесарь, удивительный актер, певец-антифашист. Его всегда ловят, а он поет и скрывается, а потом опять поет на митингах, на собраниях, на демонстрациях...

Помолчала и с грустью добавила:

- Вот это актер! Не то что кривляться и выламываться в чужих ролях.

И предложила:

- "Болотных солдат" еще споем, хорошо, Давид Львович?

Эту песню она пела по-немецки, в голосе ее слышались и гнев, и отчаяние, и надежда, а Ханин потихоньку переводил:

Как уйти от часового?

Как дожить жизнь?

Пуля за слово и за взгляд,

За побег тоже пуля.

Мы болотные солдаты

И все-таки уйдем из проклятых болот...

Помолчав, Катерина Васильевна сказала:

- Потом Буш был в Испании, пел там республиканцам и сражался, а теперь неизвестно. Ах, какой человек... Если он жив и вернется к нам, мы обязательно пойдем его слушать, ладно, Иван Михайлович?

- Пойдем! - с радостью согласился Лапшин.

Катерина Васильевна опять запела негромко, прижав руки к груди и глядя мимо Лапшина печальными, круглыми глазами, а Лапшин думал про наступающие трудные времена, про неизбежность, неотвратимость войны и про то, что без Катерины Васильевны ему просто невозможно жить. Невозможно и глупо. Так глупо, что, по всей вероятности, рано или поздно он не выдержит и скажет Балашовой о том, что любит ее и что без нее ему немыслимо жить. Возьмет, наберется смелости и скажет:

- Совершенно невозможно!

Или не скажет? Вернее всего, что не решится. Так живешь помаленьку и хоть надеешься на что-то, а когда Катя предложит оставаться хорошими друзьями, надеяться станет совсем не на что...

Раздумывая об этом, он жевал пирожок с капустой и прихлебывал чай, а Ханин, скашивая на него глаза, прикидывал, как бы взять и поженить этих людей, которые необходимы друг другу и не желают понять, насколько необходимы. Балашова кончила петь, Ханин прижал ладонью струны гитары, вздохнул и произнес сам себе:

- Глупо! До чрезвычайности глупо.

- Что, Давид Львович, до чрезвычайности глупо? - спросила Балашова.

Ханин не ответил, предложил пройтись. И опять, как много раз, вышло так, что Давид Львович и Катерина Васильевна весело разговаривали друг с другом о чем-то таком, чего Лапшин не знал, а он шел, отстав на несколько шагов, и думал, что он тут не очень нужен и говорить Балашовой и Ханину с ним не о чем. Было немножко обидно, что они порою обращались к нему и вовлекали его в свой разговор, как делают это с тещей или с бабушкой, чтобы те не обижались, когда веселится молодежь. "Хорошо еще, что я не туг на ухо, - печально подумал Лапшин, - а то бы им пришлось мне кричать..."

Они шли по набережной Невы, глядели на разведенные мосты, на баржи, словно заснувшие на реке, на длинно целующиеся парочки, на зеркальные стекла особняков, на уходящие в Кронштадт эсминцы, сторожевики, подводные лодки.

- Господи, какая красота! - воскликнула вдруг Балашова. - Видите, Иван Михайлович?

- Отчего же, вижу! - глуховато ответил он и понял, что смутил ее своим ответом не потому, что она задала ненужный вопрос, а потому, что тон вопроса был какой-то уж слишком настойчивый, словно Лапшин не мог понимать то, что понимала она и Ханин. - Вижу! - хмуро повторил он. - И все, кто на это смотрит, - видят!

- Ты что? - удивился Ханин.

- А ничего! - произнес Лапшин. - Меня спросили - я ответил.

Провожая Балашову домой, Лапшин не сказал ни слова и попрощался тоже молча. И она притихла, присмирела, только Ханин мужественно, с трудом тащил какие-то фразы - одну за другой.

- Ну вас к бесу! - ругался он на обратном пути. - Стараешься, стараешься, а толку - лбом о стенку.

Лапшин хмуро осведомился:

- Какой такой толк?