Один год

Когда они вернулись, Окошкин уже спал и улыбался во сне. На столе лежала записка:

"Извиняюсь, я по рассеянности съел всю колбасу, а также булку, а также масло. Прошу Патрикеевну ни в чем не винить. Ваш Василий".

- Видишь, - сказал Ханин. - А ты беспокоился. Иначе он бы не съел все по рассеянности...

В понедельник с утра в бригаду к Лапшину пришли артисты во главе с Захаровым, но Иван Михайлович был занят, и с ними занимался Бочков. Ревнивая Галя, услышав про артистов, тотчас же явилась и, сердито сдвинув бровки, периодически давала понять гостям, что она здесь хозяйка и, кроме того, состоит в законном браке с Николаем Федоровичем, который для всех них герой, а для нее только Коля и никак не больше. Побужинский и Криничный на все это перемигивались...

Балашова погодя постучала в кабинет Лапшина. Он крикнул: "Войдите!" - и опять заговорил по телефону, а когда понял, кто к нему вошел, неожиданно для Катерины Васильевны устало и виновато улыбнулся. И заметил, что со вчерашнего вечера Балашова побледнела, словно вовсе не спала, и что на ней новая вязаная кофточка, которую он никогда раньше не видел. Сумки у нее по-прежнему не было, и карманы кофточки оттопыривались, как у школьника-первоклассника.

Иван Михайлович говорил по телефону долго, и не столько сам говорил, сколько слушал, односложно отвечая своему собеседнику и глядя на Катерину Васильевну, которая по своей привычке что-то грызла. Она очень любила ту странную, негородскую еду, которая нравится детям, - дынные семечки, капустные кочерыжки, кедровые орехи, и часто жаловалась, что не могла достать моченых яблок, а еще лучше мороженых, или стручков гороха, притом еще какого-то конского. А Ханин уверял, что своими глазами видел, как Балашова ела обыкновенную сосновую шишку.

- Можно, я у вас тут немножко посижу? - спросила Балашова, когда Лапшин повесил трубку.

- А там неинтересно?

Лапшин кивнул головой в ту сторону, где Бочков беседовал с артистами.

- Нет.

- Почему?

- Неинтересно! - упрямо произнесла Катерина Васильевна.

- А все-таки почему?

- Они прикидываются, - с усмешкой ответила Балашова. - Наверное, потому они и не любят меня, что я вижу их насквозь и не участвую никогда в их штуках...

- Кто они?

- Мои сотоварищи. Наверное, в других театрах иначе; наверное, у нас просто народ не тот подобрался, но, знаете, не могу я, и все тут. Все эти высказывания, что для них не пишут достойных пьес, что они принуждены играть плохие роли, в то время как...

- А разве это не верно?

- А разве Варламов и Давыдов изумляли зрителей только в хороших пьесах? Они черт знает в чем играли, и это черт знает что становилось чудом...

- Не знаю, не слыхал, - сказал Лапшин.

- А я слыхала! - с вызовом ответила Катерина Васильевна.

- За это вы на них и сердитесь?

- Да нет! Просто сама я злой человек. А вообще... Ну что они прикидываются? Сейчас играют в то, что им очень интересно слушать Бочкова. На днях были мы у врачей в Академии, и они все притворялись, что сами в душе врачи...

- Сердитая вы сегодня! - сказал Лапшин.

- А вы добренький! - блеснув глазами, сказала Балашова. - "Люди хороший народ", - похоже и смешно передразнила она Ивана Михайловича. Люди - хороший народ, а сами берете свой револьвер и в этих хороших стреляете!

- Я в хороших не стреляю, - ответил Лапшин. - Я преимущественно стреляю, когда в меня стреляют.

- А в вас только плохие стреляют?

Иван Михайлович молча и удивленно взглянул на нее и встретил ее злой и напряженный взгляд.

- Плохие? Значит, и я очень плохая, потому что иногда мне хочется в вас выстрелить.

- За что же это? - искренне удивился он.

- Ах, да что, - сказала Катерина Васильевна, - что о глупостях толковать!

Потянув из карманчика зеркальце, Балашова рассыпала орехи, ключи, серебро и выронила две скомканные пятирублевки. Губы ее внезапно, совсем по-детски дрогнули, по всей вероятности она бы заплакала в голос, не войди в это время строгий, с осиной талией Павлик и не доложи на ухо Лапшину, что профессор Невзоров прибыл и ожидает.

- Просите! - сказал Лапшин.

Катерина Васильевна все еще собирала свои орехи и пятиалтынные. В дверях она столкнулась с Невзоровым. Он уступил ей дорогу и растерянно остановился у косяка. Это был человек лет за пятьдесят, с густыми, сросшимися у переносья бровями, с обветренным, дубленым лицом. Седые волосы были стрижены коротко, глубоко сидящие глаза смотрели настороженно. Несколько мгновений он взглядом словно бы примерялся к Лапшину, потом вздохнул и, сразу устав, спросил:

- Я - Невзоров. Вы...

- Я Лапшин. Садитесь.

Выражение муки мелькнуло в глазах Невзорова, но руку он Ивану Михайловичу не протянул и сел поодаль, словно Лапшин был ему врагом.

- Вы желали ознакомиться с делом ваших сыновей, - твердо произнес Иван Михайлович. - Дело закончено и в самое ближайшее время будет передано в суд. Садитесь вот сюда, к столу, здесь вам будет удобнее читать...

- Какие уж сейчас удобства, - с горькой и короткой усмешкой сказал Невзоров. - Сейчас, да еще здесь...

- В каком смысле - здесь? - холодно осведомился Лапшин.