Один год из жизни Уильяма Шекспира. 1599

Один из самых горячо обсуждаемых в шекспировской пьесе вопросов, как и почему Цезарь стал тираном: захватил ли он власть, проявив тиранию, или правил как тиран, или и то, и другое? Кассий полагает, что Цезарь узурпировал власть, проявив тиранию. Он говорит, недоумевая: «…и вот / Теперь он бог», а позднее вопрошает Брута: «Какою пищей вскормлен Цезарь наш, / Что вырос так высоко?» (I, 2) Разговоры о том, что Цезарь подавлял своих политических противников, постоянное сравнение Марка Юния Брута с Луцием Юнием Брутом, а также многочисленные рассуждения Брута о том, что Цезарь окажется для них «яйцом змеиным, / Что вылупит, созрев, такое ж зло» (II, 1), которое лучше убить в зародыше, — все это повлияло на то, как горожане восприняли убийство Цезаря. Цезарь все время говорит о себе в третьем лице, считая Сенат своей собственностью, а в предсмертном монологе провозглашает: «В решеньях я неколебим, подобно / Звезде Полярной: в постоянстве ей / Нет равной среди звезд в небесной тверди» (III, 1); конечно же, он тиран, и продолжал бы править в том же духе, если бы его не лишили этой возможности.

В пьесе откровенно звучит прореспубликанская позиция, однако, чтобы соблюсти баланс, Шекспир показывает и другую точку зрения: переосмысляя источник, драматург опускает, к примеру, тот факт, что Цезарь незаконно завладел властью. Когда в сцене перед Капитолием Цезарю подают несколько прошений, в одном из них пытаясь предупредить о готовящемся покушении, он отвечает так: «Что нас касается, пойдет последним» (III, 1), тем самым решая исход действия. Даже Брут, несмотря на убежденность в своей правоте, признает, что не имеет «причины личной возмущаться им» (II, 1). Образы заговорщиков выписаны столь ярко, что мы прекрасно понимаем мотивы их поведения — противниками Цезаря движет скорее чувство зависти, нежели долга, — таким образом Шекспир заставляет нас усомниться в правомерности республиканской идеи о законном свержении правителя. Брут говорит:

Дух Цезаря сломить! Но нет, увы,

Пасть должен Цезарь. Милые друзья,

Убьем его бесстрашно, но не злобно.

Как жертву для богов его заколем,

Но не изрубим в пищу для собак. ( II, 1 )

Однако на самом деле перед нами жестокое убийство («Омоем руки Цезаревой кровью / По локоть», III, 1). К концу похоронной речи Антония один из горожан, еще минуту назад считавший Цезаря тираном, восклицает: «О, Цезарь царственный»; после чего толпа призывает поджечь дома предателей, убивших императора.

В пьесе так искусно выстроен баланс сил, что вот уже четыре века критики спорят — на чьей же Шекспир стороне. «Юлий Цезарь» не трагедия аристотелевского толка, где идет речь о падении великого человека, вставшего на пагубный путь; основная идея Шекспира — показать столкновение двух персонажей, непримиримых в своих воззрениях, и их гибель. Пройдет несколько столетий, и Гегель в «Философии изящных искусств» опишет новый тип трагедии, созданной Шекспиром, — такой, каких не писали со времен «Антигоны» в великий век Софокла.

Перед нами не просто рассудочная игра ума. Многие сцены шекспировской пьесы вызывают у читателя истинное чувство сострадания — задача, с которой в своих пьесах о древнем Риме никак не справлялись драматурги, современники Шекспира. Прежде всего это сцены убийства Цезаря и кровавой расправы над Цинной-поэтом. Шекспир хорошо знал, как действует мясник. Наверняка в юности он вместе с отцом ходил к местным мясникам выбирать кожу для производства перчаток. В XVII веке в Стратфорде даже поговаривали, что Шекспир был подмастерьем мясника перед тем, как сбежал в Лондон. Джону Обри рассказывали, что мальчиком Шекспир «занимался отцовским ремеслом», и «когда он резал теленка, то делал это весьма изящно и при этом произносил речь»^[4]. Всякий раз в работе над жестокими сценами политического убийства Шекспиру на помощь приходили детские воспоминания. Пожалуй, только профессиональный дубильщик сравнил бы убийство Цезаря с закалыванием животного: когда в «Гамлете» Полоний хвастается, что в университетские годы играл роль Юлия Цезаря («Я изображал Юлия Цезаря; я был убит на Капитолии; меня убил Брут», Гамлет замечает: «С его стороны было очень брутально убить столь капитальное теля» (перевод М. Лозинского, III, 2).

Хотя ни один драматург-современник не мог сравниться с Шекспиром в мастерстве сочинения хроник, Шекспир тем не менее решил попрощаться с этим жанром и вновь обратиться к политическим событиям древнего Рима, отображенным им ранее в «Тите Андронике» и «Лукреции». Благодаря Хейворду, Шекспир понял, что нужно делать. Он решительно отложил в сторону потертый том хроник Холиншеда. Бестселлер Хейворда, который он раньше так внимательно изучал, теперь тоже пылился на книжной полке. Шекспир же погрузился в чтение «Жизнеописаний» Плутарха в переводе Томаса Норта. Если другие драматурги вслед за Тацитом описывали закат и падение Римской империи, то Шекспир задумал вернуться к тому моменту, когда республика только становилась империей.