Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

28.2.83. В дневнике 1976 года прочитал о своих хождениях к гадалке. Многое сошлось, хотя многое оказалось чушью. Но что для меня результат важнее процесса работы, – это верно. И что я (это очень редко!) человек счастливый. Так было.

7.3.83. Сижу вспоминаю себя двадцать лет назад, год 1964. Я пришел в ЛИТО с рассказом «Бужма». Меня уже хвалили официальные люди, рассказ читали по телевидению, издали в «Лучших рассказах „Юности“».

Битов сказал:

– Это вы не читайте здесь, вас не поймут.

Я чуть обиделся, но читать не стал. Он был прав, как я понимаю, но понимаю теперь.

…Звонил тетке[1033] – старики держат нас во времени. Мы через них еще не последние, а страшно оказаться на краю.

20.5.83. Пишу, хотя, думаю, зачем? Нынче это не проходит. Нынче нужно другое, несоциальное. Время, время – у каждого свои песни. Зависим от всего, но только не от себя. Государство хочет утешения, легкого смеха, но не горькой правды. Кому нужна – горькая, кому – кислая? Нет, и правда должна быть сладкой. Ах, какая сладкая, какая вкусная, какая аппетитная правда! Намажьте ее толще, чтобы едва можно было откусывать, больше ее, еще больше… Вот это то, что надо. А если горько – фи, это же горько, кому горькое??! Никому.

15.6.83. …очень мало мне дано от природы. Вокруг много смертей, уходят писатели одновременно со своими книгами, так будет и со мной.

8.6.83. Читал немного дневники Вас. Субботина[1034] в «Октябре» № 5–83. Как правило, пусто, но не потому пусто, что Субботин дурак, а потому, что дневник – жанр крайне опасный. Он для себя. И то, что было записано для себя, трудно переходит в «для других». Так бывает и в прозе. Что-то услышишь умное, прекрасное, а куда-либо вставишь – и это чужое. Чужое и есть чужое…

О Трифонове в дневнике с удивлением. Как выдержал испытание премией. Это же удар по молодому, слабому писателю, такой аванс. А вот выдержал.

Я страшно испугался успеха «Акселератов». Но теперь дышу полной грудью, чувствую, что пишу, что двигаюсь. Каков результат – не знаю. Но пишу – значит, не конец.

4.6.84. …Любопытно, писал ли кто-нибудь, замечал ли связь (прием) Пушкина в «Медном всаднике» (Статуя Петра) и в «Каменном госте» (Командор)? И тот и другой оживают, несут гибель герою, осмелившемуся грозить или издеваться над кумиром. Есть ли здесь «историзм»? В чем философия? Попробовать дать ответ хотя бы себе самому.

5.7.84. Поражает «количество заданий» в поэмах Пушкина. Ходасевич говорит о многих равновеликих смыслах. В частности, он берет «Медный всадник» и говорит о столкновении власти (самодержавия) с исконным свободолюбием[1035].

Но мне-то кажется, здесь то, что дальше разрабатывалось Достоевским, Гоголем, Чеховым. Столкновение маленького, послушного раба с призраком власти. Лишь в состоянии аффекта раб способен поднять кулак на символ – и погибнуть от страха. Это червяк и каблук – вот что национально. Сиди и не чирикай, а высунул голову, то погибай.

Никакого протеста личности я не вижу. Я вижу иное, по Фрейду, обмолвку, случайность, и она-то, случайность, у раба уже безвыходна, он уже не может пережить своей смелости.

Столкновение государства и личности тут мнимое, иллюзия столкновения. Петр выстроил город не там, где безопасно. А где безопасно? Евгений замахивается на Петра. Впервые к нему приходит собственная мысль, он пугается ее и бежит от призрака, который эту мысль мог подслушать (сравнить с Дон Гуаном).

Ходасевич пишет о «разбитых любовных надеждах». Почему?

Эта повесть о погибшей любимой. Разбиты не надежды, а погиб, убит любимый человек – горе живого и есть его сумасшествие.

Почему у Пушкина ищут философские концепции, их нет, есть жизнь. Она и в психологии Евгения, и в тонущем городе.

Пушкин – это нить от XIX века к XX. Его именем «нам аукаться»[1036], перекликаться с прошлым.

Ходасевич пишет, что Писарев – это «первое затмение пушкинского солнца», и предсказывает второе.

Сейчас – второе затмение. Затмение – в политической мобилизации Пушкина. Он – борец, он – разоблачитель, и обратно – он революционер, предложивший новую жизнь. Все узко и не лезет в прокрустово ложе. Пушкин – жизнь во всем ее многообразии.

…Линия Пушкина («Медный всадник») – Гоголь («Шинель») – Достоевский («маленькие люди») – Чехов «плюнул на лысину»[1037] – все это линия века.

У Сухово-Кобылина («Встречи с прошлым» – М., «Советская Россия», 1978, вып. 3, с. 20. «Странная судьба». Из дневника А. С.-К.) есть фраза: «Рак чиновничества, разъевший в одну сплошную рану тело России, едет на ней верхом и высоко держит знамя Прогресса!»

…«Русская литература», 1, 1984. О. Дилакторская. Фантастическое в повести Н. В. Гоголя «Нос».

Ковалев называл себя майором, а был коллежским асессором. Существовал приказ: «Запрещается гражданским чиновникам именоваться военными чинами» (Свод законов, с. 119).

Уродство – помеха для чина.

«Болезненное положение… по неизлечимости, не позволяющее вступить в какую-либо должность».