Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Сангины тоже великолепны. Калужнин чувствует женское тело как абсолют. Совершенную красоту. Он молится на эту красоту – и линия, и пластика, и цвет просто затягивают зрителя, как в головокружительный, зовущий к себе, гибельный – нет из него выхода, невозможно! – омут.

Масло разное, наверное, я не все понимаю. Мешает настойчивое желание Кал. доказать, что он может «как все».

Он берется за разные темы. И война, и создание гидрокомплекса, но делает это так, что «как все» не выходит. Колорист берет верх. И вот женщина на стройке вдруг освещается таким пламенем электросварки, что невольно видишь суть человеческого духа, а тема остается где-то позади, как неглавное, вынужденное, прикладное.

Но даже в этом вынужденном и запрограммированном временем объеме «тем», рекомендованных для художника, – а К. нужен был минимальный заработок – он находит свое, глубинное, неизбывное, пережитое, оставшееся в сознании на все дальнейшие годы: Эрмитаж, эвакуация картин! Дежурство на крыше! Мрачный свет, вырывающий из темноты, – ах, эта темнота, великое умение и счастье Калужнина, я бы назвал его волшебником черной магии, сколько света он умеет извлечь именно из темноты! – да, да, свет, едва вырывающийся из темноты, едва пробивающийся сквозь немногие оставшиеся заклеенные окна, а чаще – забитые фанерой, и все же свет, проникающий сюда неведомо откуда, и ты начинаешь понимать не сразу, – кто в темноте, в напряженном таинственном пространстве осажденного музея не почувствует этого! – что перед тобой согбенные живые люди, они на коленях для какой-то своей трагической молитвы, их спины согнуты, головы опущены, но нет, не молитва это, а нечто иное: люди забивают в ящики, снимают великие полотна, – не мог я себе раньше представить, что горе так можно выразить через цвет!

«Эрмитажных» картин много, два десятка, наверное, это создано человеком, бывшим одним из тех, кто теперь живет на этих теперь опрокидываемых полотнах – Веласкеса, Эль Греко, Рембрандта, полотнах, никогда не думавших, что и им придется спасаться от фашизма бегством. Да, только им, потому что художник не собирался бежать, он принадлежал духом и сердцем своему городу. Город в блокаду – это еще одна бесспорная удача Калужнина. Вот он, застывший Невский проспект, трамваи, люди, пустота города. Город словно вобрал в свои легкие воздух, и пространство стало шире, и воздух выдохнутый словно заледенел и стал непрозрачным, как непрозрачным бывает застывшее затуманенное стекло.

Туман этот пронзителен, этот туман другой, чем у Марке, чем у импрессионистов, потому что импрессионисты были наполнены ощущением счастья от красоты, а К. это счастье оплакивал, он показывал трагедию счастья, именно счастья, ибо вечная красота Ленинграда в дни блокады оказалась обреченной, приговоренной к гибели.

Неужели! Неужели! – кричал художник. – И это способно зачеркнуть, уничтожить война! Неужели!

Он учил детей, нарушая предписания и указания методистов. Он обожал Ленинград до боли и вдруг спрашивал кого-то шепотом: «А если бомба упала на Невский, где Елисеевский магазин». И он уже видел взрыв, разрушение любимого города.

Нет, не должно этого быть! Быть этого не может.

25.8.85. Дубулты. Пишу о Калужнине. К сожалению, плана никакого. Куда тяну – не знаю, да к тому же не сделал, что хотел. Не даю материал о художнике для издательства «Искусство». Но иначе не могу, не получается иначе.

Нужно написать Льву Арк. Калужнину[380] письмо. Вопросы: что он знает о детстве В. П.? Где учился? У Конашевича? У Пастернака? У Мешкова? У Машкова? У кого? Что кончал? Гимназию? Кто были родители? Долго ли были в Саратове? Когда в Москву? Когда из Москвы в Ленинград?

2.10.85. Работаю, но сегодня кажется, что и Калужнин будет впустую. Похоже. Не делаю купюр, пишу, что думаю, а это уже гарантия задержки, неуспеха.

18.12.85. Главное – выставка Калужнина, которую всю делаю сам – от забивания гвоздей до ношения рам[381].

8.11.86. Работаю худо. Кручусь с пьесой[382] – сам будто бы не даю себе вернуться к Василию Павловичу!

5.3.87. Кажется, я боюсь новой повести… Не мало ли материала? Пожалуй, мало. Обойдусь ли тем, что есть? Не ведаю.

Я лентяй. Не все, далеко не все собрал, что мог.

Вот вчера были в квартире 4 дома 16 на Литейном у жены часовщика Серафимы Сергеевны. Она жила припеваючи в блокаду, покупала даже мясо, а рядом погибал Калужнин. Он открыл дверь, руки его были в чирьях, она испугалась за своих детей.

Дом восстановлен. Был капитальный ремонт, все стало ужасно. Тонюсенькие двери, лестница рушится – молодежь танцует на ступеньках, камень сломали, теперь лежит доска – и огромная под ней щель.

И тоже помнит она зеркало и сестру из Парижа, балерину. А балерины-то не было никогда.

(Любил очень детей).

6.3.87. Похоронен В. П. на Парголовском кладбище, 13‐й Лесной, кв. № 510, 10‐й ряд, № 11, 1967…

После 3 часов, когда солнце заходит, Калужнин уходил читать газеты на улицу. Прочтет и возвращается.

На кухню не выходил.