Одиночка

Саша и жила, составив расписание приемов к флегматичным врачам из поликлиники, которых нужно было пройти для комиссии по инвалидности. И дни не пролетали, а тянулись, и неделя длилась словно бы месяц. А месяц будет – как год? Дел много, времени свободного лишь книгу почитать – и уже спасибо. Между сжирающим время бытом как-то нужно – очень нужно – втиснуть работу, нечто, что может приносить ей, им деньги.

Но когда работать? Как совмещать? Это только казалось – раньше, давным-давно, в двадцать, что если уж и нужно быть, то непременно «позитивной мамочкой с активной жизненной позицией». Если уж и нужно быть, то «всемогущей повелительницей полезных и вкусных обедов для себя, детей и мужа, высококвалифицированным менеджером бытовых обязанностей, организатором стирки, мытья посуды и полов, аниматором на днях рождения, ответственным и прилежным, не опаздывающим и не берущим больничные работником. А после этого, ночью, каждый день – или по договоренности в пятницу и субботу – еще и искусной любовницей».

Улыбаться – можно. Уставать – нельзя. Хотя иногда можно, но лучше этого не показывать. И лучше-таки не уставать. Да.

А у Саши иногда не было сил даже подмыться.

и от переживаний за ребенка это спасало хорошо

но работа? какая еще работа?

какие еще страдания от одиночества?

В поликлинике, сидя в очередях, несмотря на запись и электронные талончики, Саша искала одиночество а может, и боль, а может, Бога в глазах других.

Каким могло быть это одиночество в современном мире? Одиночество вдвоем, среди тарелок и кастрюль, одиночество среди, поверх полной загрузки бытом, облегченным, городским, но с непривычки изматывающим; одиночество повернутых друг к другу спин.

как в юности она тех спин боялась

Одиночество по обе стороны экрана, в джунглях и мегаполисе.

Одиночество некасания, доводящее до безумия.

О-о-одиночество из ящичка с фаллоимитаторами, которые исправно, механически дарили наслаждение каждую ночь.

все вокруг – одиночество любви без признаков настоящей близости

А было другое. Когда ты просто один. Такое одиночество считалось понятным. Естественным. Само собой – умному человеку – разумеющимся. И она не страдала нет, лишь думала все чаще но уже не могла делать вид, что все в порядке, что все нормально. Ее одиночество – не одиночество необщения. Ее одиночество, как у сотен миллионов женщин на земле. Телесное.

Она хотела кого-то рядом с собой.

Кого-то взрослого, кого-то, кого можно потрогать, кого-то, кто даст поддержку и жаркий секс.

Она хотела мужчину.

как будто два одиночества могли понять друг друга только потому, что у их душевной болезни одно название, как будто два одиночества противоположного пола могли создать что-то целое, полное, завершенное. но кто же тогда мог создать, если не, если не

Стыдно было признаться, что страшно хотелось секса. Секса, который начался бы со взглядов и продолжился поцелуями, которые перешли бы в то самое, да. Да. Да.

– Кто на МСЭ? – звонко крикнула медсестра, высунувшись из кабинета и поднимая вверх руку с бумажками.

Никто не отозвался. Несколько человек поглядывали друг на друга. Саша тоже отвлеклась от своих мыслей.

– Никого на комиссию, зачем-то принесли карточку, – это медсестра сообщила уже в кабинет, врачу, и хотела прикрыть дверь.

Саша поняла, что это о них, это им на комиссию, им на МСЭ, и вскочила.

– Мы тут.

– Так что вы оглохли, проходите скорее, вас и ждем, первый раз инвалидность оформляете? – заворчала медсестра.

Саша не ответила, медсестра говорила слишком громко. Зачем?

Когда они вышли из кабинета, люди в очереди будто испарились. На скамейке сидели два парня, один, в желтой шапке, держал телефон, другой в него смотрел. Раздался смех. Тот, с телефоном, поднял на Сашу голову и ободряюще улыбнулся. Она поторопилась уйти.

– Тебе нужна проектная работа, – посоветовала Инна, когда они говорили по телефону, – чтобы ты сама формировала график.

– Да. Я хочу учиться.

«Выбирай. Я дам тебе денег», – опять написал папа.

«Ты уже и так дал на ребенка, – возразила Саша, – и теперь я хочу сама».

Она вдруг вспоминала разговоры о каких-то родительских, взрослых «тяготах-работах», о которых вроде помнить была не должна, слишком маленькая была, слишком тугая, детская радость сочилась из нее тогда как из любого ребенка

«Труд – вот удел настоящего человека», – говорила праба, нарезая приготовленный не где-то, а в деревенской печи хлеб. Мама и папа кивали, они уже старались садиться подальше друг от друга.