Одиночка

– Просто врачи не всегда могут помочь, а идти некуда. Верить хочется, – сказала Саша, но могла не говорить, Инне не говорить.

Заметила:

– А ведь они еще и деньги платят.

– Конечно. И еще какие. Приемы, книги, обучение целительству, онлайн-гадания, передача энергии через интернет, еще много разной хрени. Люди идут от отчаяния, а их наебывают, – вскипела Инна. – Последние деньги отдают. Я слышала, как девочки наскребали пятьдесят тысяч на часовой прием у победителя какого-то шоу экстрасенсов. И ради чего? Ради чего? На море бы добавила, с ребенком съездила. Ай, – махнула она рукой. Кудряшки сердито запрыгали по плечам. – Больная тема.

– И я почти повелась. Такая дура. Сама во всем виновата.

– Дура, – подтвердила Инна. – Но с кем не бывает.

– Жалкая дура.

Инна двинула правой рукой. Неизвестно, что означал этот жест.

– Что со мной не так? – Саша сжала голову и изо всех сил руками давила на уши. – Ну почему все нормальные, а я как…

– Говно в проруби, – захохотала Инна. – Ой, спит же.

Саша обернулась. Ребенок на секунду приоткрыл глаза и сразу же закрыл. Соска двинулась между его губ.

– Ну, как видишь, не все нормальные. Да и зачем? Я иногда такая же дура. Все такие же. Ты просто не знаешь. Так принято – молчать. А если не молчишь – то заткнут. Вот мы и смотрим на идеальные картинки несуществующих людей.

– Это меня не успокаивает.

– Ладно. Ты спрашиваешь, что с тобой не так. Да все! Но в другом смысле. У тебя мир рухнул, родителей рядом нет, ребенок сложный, да еще мудак этот, Марк. Что ты хочешь от себя? Встала, отряхнулась и дальше пошла? Ну, это тоже нездоровая история.

Саша покачала головой.

– Любому человеку нужна была бы помощь. Понимаю, как сложно просить. А я сразу поняла – ты не из тех, кто просит. Этим и зацепила. Но чтобы помочь ребенку, сначала ты должна помочь себе.

– Может, я боялась и боюсь, что люди начнут меня жалеть. Смотреть: «Бедная девочка, за что тебе это наказание, мучиться теперь, нести свой крест несчастной, брошенной и никому не нужной».

– Это да, жалость отвратительна. Она убивает. Стыдно, когда тебя жалеют, особенно те, кого самих бы стоило пожалеть, – подтвердила Инна.

– Вот-вот, – Саша посмотрела на профиль подруги. Она была исключительно красивой женщиной. Она была настоящей. Была собой. Жалела ли она себя? Жалела ли она когда-нибудь Сашу?

– Сейчас, в лесу, я позвонила папе, – прошептала она. – Рассказала.

– А он?

– Что он? Думаю, это была типичная реакция. Накричал, что скрывала так долго. Потом начал расспрашивать.

Инна погладила Сашу по руке.

– Я и тогда была дурой, и сейчас. Пыталась, пыталась из всей этой жопы выбраться самостоятельно – денег же на психолога нет, а на телефон доверия кишка тонка позвонить. И что? Вместо чего-то нормального поехала в лес к целителю. Говорю и сама не верю.

– Не ругай себя за ошибки. Так можно никогда ничего и не делать.

– Ты не понимаешь, – вырвалось у Саши.

– Да? – Иннин голос похолодел. – Думаешь?

Саша зажмурилась, перехватила автомобильный ремень, чтобы дать себе немного воздуха. Все сжималось, душило ее. Но надо было говорить до конца.

– На самом деле я просто сраная эгоистка.

– …

– Мне было важнее, что подумают другие.

– …

– Мне было стыдно. Дико стыдно.

– …

– Неудобно. Мне было, видите ли, неудобно из-за такого ребенка.

Она закрыла руками лицо, терла, давила, не хотела – не могла – остановиться.

– А это – человек. Надо было бежать, бороться, что-нибудь делать. Что-нибудь получилось бы. Это человек, ребенок. И я. Я. Я. Сраная эгоистка. Сраная блядь. Сраная сука.

– Саша, – мягко начала Инна, но та ее остановила, замахала руками.

– Хочу сказать. Признаться. Только не говори ничего. Не утешай. Не отговаривай.

– Ничего не скажу.

– Я очень плохой человек. Ненавижу себя за то, что так поступала. Не знаю, когда снова смогу себя уважать.

Инна опустила подбородок, ушла в дорогу, в себя. Молчание разрасталось, расходилось кругами, квадратами, расходилось параллелепипедами одиночества, режущего, ноющего чувства вины, стеклянной правоты. Ужасной, оглушающей правоты самости, той правоты, от которой бежит мыслящий человек.

– Но больше такой не будешь.

– Не знаю, какой буду. Не знаю. Не знаю. Не знаю…

Ее голос постепенно затихал.

– Можно сказать кое-что?

– Ничего жалостливого! Ты обещала.

– Не, не это. Раньше я была совсем другой. Сейчас я уже не страдаю манифестацией. Я не скучная, не идеальная мать и жена, но я молодая бизнесменша, я – селф-мейд-женщина, если хочешь, – засмеялась Инна, поворачивая голову к заправке. – Однако во мне столько говна – вот про говно в проруби я про себя и говорила, от себя взяла. Столько говна, что оно позволяет мне не зарываться в оценочность, не судить. Относиться к жизни легче.

Инна замолчала, объезжая машину, и припарковалась у кофейни на заправке.

– Сейчас во мне еще столько смирения.

Саша хмыкнула.

– Будешь кофе?

– Смирения, значит, – проговорила Саша.