Одиночка

– Они постоянно что-то невпопад придумывают. Р-раньше мы страдали от совместных походов в лес к комарам – а я дикий инсектофоб, это значит, у меня фобия насекомых, если вы не знали, что такое инсектофобия. У мамы с папой это называлось «быть с с-семьей, семейные традиции, семья навсегда» и так далее. А с-с-сейчас – вечера с кино и едой, видеоигры с отцом, разговоры о книгах с матерью, настолки. С-сколько м-можно! Ну, не постоянно же! Может, я с девчонкой хочу пойти за угол, а тут ваши семейные к-к-киновечера, – громко и деланно простонал брат.

– Сбежать от нас, значит, захотел, – весело хлопнула его по плечу желтая шапка.

– С медсестричкой, – хихикнул брат. – Видел, какие девчонки-интерны в ортопедии?

– А как же.

– У меня д-дистрофия, одна из, разновидность, – брат изменил выражение лица на серьезное, – прогрессирует так, что через несколько лет я смогу только мычать и есть через трубку. Поэтому м-медсестрички мне не помешают.

Саша потрясенно молчала. Брат наслаждался эффектом. Он обращался к Саше, но смотрел на желтую шапку и, казалось, разговаривал больше с ним. Может, смущался ее. Она ведь тоже молода, а ему шестнадцать.

– Состояние может стабилизироваться, болезнь индивидуальная и плохо изученная, – спокойно возразила желтая шапка.

– Сергий, наш Сергий, – картинно вздохнул брат. – Он хочет, чтобы я был тем расслабленным но я пока только лишь тот, всех напрягающий.

– Напрягающий дурак.

– Это верно, твой Бог смешно шутит, а ты у него понабрался, – брат загоготал. А желтая шапка потрепала его по волосам на затылке любовь, это любовь

– Разве у Бога есть чувство юмора? – удивилась Саша.

– Да, большое, как и сердце. Надо больше смеяться. Уныние – грех.

Брат наигранно закатил глаза, а потом стал играть бровями, напоминая про Сергия

– П-пойдем уже, я еще сегодня ничего не ел.

– Хорошо. Только я выбираю музыку.

– Опять свою попсятину поставишь. Лады, но дома музыка моя.

«Дома все его», – подумала Саша, пока они с парнями (желтая шапка поддерживала брата и пусть кто-то может засмеяться, кто-то может показать пальцем или плюнуть – надо же, два парня прилюдно не стесняются своих особых чувств) вместе спускались на лифте и выходили на улицу. Весь его мир скоро сожмется до двора, на который близкие смогут выводить погулять, потом до лавочки у подъезда, а дальше до квартиры, переоборудовать которую при всем желании быстро и как надо не получится, до своей – напополам со святым братом-погодкой – комнаты, и, наконец, его мир не выйдет за пределы кровати.

Мир свернется до крошечного тела – ограниченного, уже ненавистного, причиняющего боль.

Но родители и брат все равно будут любить. Ухаживать, кормить, менять памперсы, переворачивать, протирать пролежни, терпеть страдания и требования скорее закончить это все. Они будут рады поддерживать жизнь, будут отрицать разговоры и просьбы смилостивиться, отпустить, помочь помочь не дохаживать, дать умереть, самостоятельно сделать то страшное, освобождающее, великодушное, но Богом никогда не одобряемое, выпустить его душу на волю. Они никогда не скажут «да» потому что верят в Бога

да, вот зачем нужен, нужен Бог

И тут Саша вспомнила новость, прочитанную и, как оказалось, отпечатанную в памяти пару лет назад, как раз для этой встречи. Девушка отпраздновала свое совершеннолетие и приехала в клинику на эвтаназию. Естественно, не в России. Она сказала, что больше нет сил страдать от боли. Саша не помнила название болезни, но отчетливо помнила свои мысли.

«Бедная девушка», – подумала она тогда.

«А как же родители, как же те, кто остается?» – подумала она сейчас.

Бедные мама и папа, дедушки и бабушки, ведь они же не ожидали, они ее растили, с ложечки кормили, они на своей груди укачивали, ждали – первых шагов, первых зубов, первых слов и первых достижений – ждали; да и мало ли сколько делали банальных вещей потому что это не банальные вещи, это чистая, чистая, веками передаваемая поколениями любовь ведь в итоге у них осталась только жалкая, убивающая тоска.

любовь к своему ребенку

но боль – не их, ее

а как же эвтаназия человеческого горя

человеческой души

и если ты, душа, уходишь, оставь нам хоть ее

– До свидания. Пока, мелкий!

Саша смотрела им вслед. Нагнулась, схватила ребенка из коляски (уже успела воткнуть переноску в раму) и изо всех сил прижала к себе, изо всех сил. Нашла нагретую детством бархатную щечку, приложила к губам и надрывно, громко заплакала.

в первый раз его так целовала