Одиночный полёт

— Кастусь Антонович! — вскричал Тесленко, провожая взглядом машину. — Это же… это — "Ла-пять!"

— Вижу.

— Что это значит?! Грабарь и сам был озадачен, но сказал сдержанно:

— Узнаем.

Самолет оторвался от земли и ушел в небо. Не успел он развернуться, как откуда-то с востока вывернулся "Фокке-Вульф-190". Он стремительно падал на еще не успевшую набрать высоту машину. Послышался короткий треск, настолько характерный, что ошибиться в его значении было невозможно.

— Он атакует! — вскричал Тесленко.

— Да.

"Ла-5" отвернул в сторону. Югослав тронул Грабаря за рукав.

— Ми-шень, — сказал он, и глаза его стали еще печальнее. — Совьет летчик ми-шень. Грабарь быстро взглянул на него, сморщил лоб.

— Безоружный?

— Да!

— Так — пока не собьют? — показал он глазами вверх.

— Нет-нет. Десять минута. Десять.

— Понятно.

Теперь все прояснилось.

Капитан снова поднял глаза. После первой неудачи "фокке-вульф" развернулся и пошел в атаку снова. Видимо, на советской машине сидел неопытный пилот. Он сманеврировал неудачно, дав немцу возможность, зайти в хвост.

— Что он делает! Что он делает! — застонал Тесленко. — Его же собьют!

— Да, — сказал капитан. — Ему надо было прижаться к немцу и походить в хвосте. Тогда у него был бы запас высоты и он смог бы развить скорость для отрыва на пикировании. Тесленко взглянул на него сумасшедшими глазами.

— Что вы такое говорите?! — закричал он. — Как вы можете спокойно рассуждать, когда гибнет человек?!

Снова послышался треск пулеметов, напоминающий клекот аиста. Тесленко зажал рот руками, катастрофа должна была разразиться с секунды на секунду. И она разразилась. На одном из разворотов немец почти вплотную подошел к советскому истребителю и дал длинную очередь. Машина вспыхнула, сорвалась в штопор. Раздался взрыв.

— Глупая смерть, — пробормотал Грабарь.

— Черт вас возьми! — заорал Тесленко со злобой, повернувшись к капитану. Замолчите!

Грабарь шагнул к сержанту, схватил его за воротник и рванул к себе.

— Ты! Молокосос! — проговорил он, глядя на сержанта уничтожающим взглядом. — Не смей закрывать глаза! Не будь слепым кутенком! Ты еще не понял, что нас ждет то же самое?

— Что?!

— То же самое, если мы будем плакаться и распускать сопли, — жестко сказал капитан. — Ты думаешь, нас привезли полюбоваться всем этим? Мы будем такими же мишенями, как этот летчик! И если не хотим гореть, то должны извлечь для себя из этой смерти пользу.

— Из смерти — пользу?!

— Да! И хватит истерик! — Грабарь отпустил Тесленко, сожалея о своей вспышке. Опять не сдержался!

— Из смерти — пользу?! Капитан отвернулся.

— Пора тебе видеть вещи такими, какие они есть… Не злись! — сказал он мягче. — Слышишь?

Сержант бессмысленно оглядывался по сторонам. — Что же это? — прошептал он. Он был совершенно подавлен.

"Из меня не вышло бы даже учителя приходской школы, — невесело подумал грабарь, глядя на сержанта и не зная, как его взбодрить. — Я совсем не умею с ним разговаривать. Эх!.."

Грабарь был несправедлив к себе. Правда, раздражение иногда все еще прорывалось в нем. Но это случалось все реже и реже. Три недели плена многому научили его.

С самого начала он знал, что если они хотят остаться в живых и вырваться на свободу, то в первую очередь должны поглубже спрятать свои чувства. В мире, в котором они с Тесленко оказались, нужно бороться не теми средствами, которыми хотелось, а теми, которые имелись. Бороться не только с фашистами, но и с собой…

В их распоряжении было единственное средство — выдержка. Они должны были терпеливо ждать своего часа, а до тех пор постараться избежать пыток, побоев, пустой траты сил.

Тесленко не хотел этого понимать. Он был слишком горяч и нетерпелив, он хотел действовать. С первого же дня плена он начал строить планы побега, один фантастичнее другого. То предлагал немедленно организовать массовое выступление пленных, то уговаривал капитана вдвоем проникнуть в помещение охраны и завладеть оружием, то хотел напасть на часового…

Грабарь внимательно слушал его я только качал головой. Будь во всех этих планах хоть малейший шанс на успех, он не колебался бы ни секунды. Он и сам один за другим строил тысячи вариантов освобождения и с. горечью вынужден был от них отказываться. Приходилось ждать более подходящего момента.

— До какого времени? — возмущался Тесленко.

— Не знаю.

— Сидеть и ждать?!

— Сидеть и ждать, — подтверждал Грабарь. — И но орать фашистам в лицо, что они мерзавцы. От этого они лучше не станут.

— Может, прикажете целоваться с ними? — ядовито спрашивал Тесленко.

— Во всяком случае воздерживаться от неразумных выходок, которые могут кончиться расстрелом.

— Нет уж, пусть лучше расстрел! — свирепел сержант. — Пусть! Грабарь примирительно качал головой.

— Я намного старше и опытнее тебя. Поверь мне, пытаться прошибить лбом стенку — пустая затея. От этого страдает только лоб.

— По-вашему, лучше спокойно смотреть на эту стенку?

— Зачем смотреть? Можно постараться обойти. Его невозмутимость и флегматичность буквально выводили сержанта из себя. Порой он ненавидел этою человека. Он обвинял его в нерешительности, безволии, неспособности к действию.