Одинокая орешина

Вануни злился — до чего люди разные: бывший преподаватель математики мечтал иметь дело со средним учеником и со средним учителем. Что лучше среднего арифметического! А тут возись с характером каждого — такие джунгли, что не выбраться. А Мамян пытается найти в джунглях дорогу. Ну господь с ним, пусть ищет. Только не свернул бы шею себе Мамян во время этих поисков. Да и он, Вануни, с ним за компанию…

Армен Гарасеферян отвечал на вопросы классного руководителя вежливо и холодно. Он не сообщил ничего нового — слово в слово повторил то, что уже говорил Сааку Вануни. И Мамян вынужден был сказать о письме.

— Подпись есть?

— Анонимное письмо. Написали в министерство. Один экземпляр послали директору школы.

Армен молчал несколько минут. Его голубые глаза застыли на одной точке, а мысль, по-видимому, напряженно работала. Мамян не задавал ему больше вопросов — пусть подумает, останется наедине со своими раздумьями, все взвесит. Потом у него вдруг пронеслось в голове, что он мог бы иметь сына возраста Армена и его сын мог бы оказаться в этой пятерке. На перемене Мамян успел пробежать глазами сочинение Армена. Впрочем, никакое это не сочинение — всего несколько строк, отписка: «Вы спрашиваете, что бы я хотел, если бы все было можно. А почему все должно быть можно и кому интересно, чего бы я хотел?..» Потом почему-то написал строку из Терьяна: «О Родина — сладкая и горькая…»

Какое потрясение скрыто внутри юноши и каким ключом можно отомкнуть его молчание?

— Говорите, анонимное? — посмотрел он на учителя колючим взглядом. — И наверно, верите, что там написана правда. Тогда к чему же беседовать?

— Я бы сжигал анонимные письма, не читая. Думаю, что и товарищ Вануни тоже. Но ведь и твое молчание — разновидность анонимного письма, а вернее, просто лист белой бумаги, на котором стоит только подпись.

— Я обязан быть с вами искренним?

— Нет, — холодно ответил Мамян, — искренность не может быть обязанностью. К тому же ты меня почти не знаешь, а зачем раскрываться перед незнакомыми людьми.

В словах Мамяна была какая-то беспомощность, Армен ее уловил, и это его покоробило, потом он разозлился:

— Одним словом, вам поручили, и вы выполняете обязанности классного руководителя. Думаю, что уже выполнили. Я могу идти?..

— Можешь, — спокойно сказал Мамян, ему показалась смешной и печальной собственная миссия: чужая душа закрыта перед ним наглухо. Потом вдруг с невыразимой нежностью посмотрел на сидевшего перед ним юношу. — Знаешь, Армен, а у меня мог бы быть сын твоего возраста.

Ну и переход! Армен не ожидал подобного. Может, приемчик? Так сказать, ход конем? А что, если… но быстро отшвырнул все эти «что, если», напрягся еще больше, и вертикальная морщинка над переносицей углубилась.

— Вы ничего не потеряли, товарищ Мамян, — сказал он с усмешкой, — можете считать, что даже в выигрыше. Кому нужен такой сын, как я?..

Уже у самых дверей Армен повернулся к учителю, безуспешно пытавшемуся зажечь сигарету, — спички не слушались, гасли.

— А подпись мы найдем, — не так уж много подонков в нашем классе.

Мамяну наконец удалось зажечь сигарету. Армен все еще стоял в дверях — ждал, что ответит учитель. А учитель почему-то спросил:

— Зачем ты привел строку из Терьяна? Я не понял.

Армен взглянул на него и ничего не сказал.

Учитель остался среди безмолвия пустых парт. Сейчас можно идти домой и вновь затягиваться гашишем одиночества: «Что день грядущий мне готовит?..»