Одинокая орешина

Что-то сместилось в душе Соны Микаелян. Началось некое землетрясение. Она вдруг осознала, что за эти годы школа впиталась в нее, сделалась всей ее жизнью, ее бытом, ее заколдованным кругом, из которого нет выхода. Уроки, опыты, вечера, выступления на собраниях, педсоветах… Но если кто-то самый дорогой — мать, любимый мужчина, даже ребенок — становится всей твоей жизнью, это ужасно, и однажды ты непременно его потеряешь. Заходить каждый день в школу стало для нее привычным и обыденным. Все равно что на кухню заходить. А ведь войти в школу — это войти в храм. В храм? Каждый-то день? Находиться в нем по пять-шесть часов и не привыкнуть, не утратить ощущения храма?.. Нет, школа для нее сделалась не храмом, а кухней, повседневностью. Те же уроки, те же вечера, те же собрания, поток предметов, мыслей, чувств. Но ведь они, учителя, формируют человека, характеры, будущее. Поточным методом можно собирать машины — деталь за деталью, винтик за винтиком, а вот человека… И с болью поняла, что свыклась с этим поточным методом, сделалась его звеном, и потому кипятится, когда какой-либо случай или характер противоречит общему потоку, путает карты. Она задумалась еще над тем, что лишила себя личной жизни и стала беднее как… педагог. Мамян огорчается и удивляется, теряется и страдает, он заходит каждый раз в школу, как в первый раз… Ох уж этот Мамян… «Я заставлю их полюбить Терьяна, — сказал он однажды. — Не усвоить тему «Терьян», а полюбить…» Это первая решительная фраза, которую Сона услышала из его уст. Правда, он тут же смягчился: «Они полюбят, они не могут не полюбить Терьяна…»

Сона принялась названивать своим давним приятельницам, почти каждый вечер ходила в театр, на концерт, стала читать — просто для себя, а не для выступления. «Распадаюсь на составные части», — подумала она однажды. Подумала без грусти. Пробудились все молекулы ее существа и потребовали к себе внимания. И она предалась ритму их движения и постаралась забыть о школе с ее суматохой и заботами. Мать обрадовалась: «Наконец-то вспомнила, что ты женщина». — «Женщина? Нет, мама, не женщина. Да и кто польстится на тридцатишестилетнюю старую деву? Если б еще была разведенная — куда ни шло…» Мамяна она избегала, но продолжала мысленно с ним разговаривать, спорить. Десятый «Б» теперь здоровался с ней с подчеркнутым уважением. Спасибо, Рубен Сафарян не отказал, принял ребят, и Армен вот-вот вернется в школу. Она считала своим долгом сделать это, потому что в конечном счете, не открой она в тот момент дверь, все осталось бы шито-крыто. Игра, дурацкая, полудетская — все они только и думают, как бы выглядеть посовременнее. Хотя случай этот высветил многое другое: жизнь Мари, отъезд Армена за границу, сущность Ашота Канканяна.

— Сона? — ее окликнул Мамян. — Хочу надеяться, что ты не спешишь. Пойдем вместе. Сегодня мой день рождения, я хотел бы, чтобы мы отметили его вдвоем.

Мамян все сказал сразу, в одной фразе, и растерянно взглянул на Сону.

— Пойдем, Ваан.

Сона тоже ответила сразу, не задумываясь — инстинкт ей подсказал, что, если задумается, найдет сотню причин для отказа и холодно скажет: «Прости, Ваан, не могу». Она вдруг призналась себе, сама того не желая, что Ваан стал ей близким человеком и противостоять этой истине она не в силах. А может быть, тут-то как раз и начинается женщина — с потребности быть слабой перед кем-то?

— Неужели такое уж большое удовольствие выпить шампанского с «химической формулой»?

— А химия была для меня в школе самым любимым предметом…

— Из тебя не выйдет льстеца, Ваан. Кстати, ты мне как-то признался, что по химии у тебя были сплошные двойки.

— За то, что я люблю, жизнь всегда ставила мне двойки. Взаимностью я не избалован.

— Ну что ж тогда я тебе поставлю пятерку, ведь меня же ты… не любишь.

— А в химии нет исключений из правила?

— Не знаю, Ваан… Может быть, и есть.

Они выпили две бутылки шампанского, Мамян почитал стихи, послушали музыку. Он не смог ни письма передать Соне, ни признаться. Проводил до дому, печально посмотрел ей вслед и стоял до тех пор, пока не затихли на пятом этаже ее шаги. Потом вышел из подъезда, в задумчивости вернулся домой и принялся за четвертое письмо.

— Слыхал? — заговорщицки зашептал Даниелян. — Хачик Канканян подал заявление об уходе. Тигранян сказал: «Подумаем…» Странно, что Хачик Канканян так легко сдал свои позиции.

Мамяну потребовались усилия, чтобы изобразить удивление:

— Неужели?

Даже Даниеляну не передал он своего разговора с Тиграняном. И вдруг как-то болезненно подумал о Хачике Канканяне.

ПУСТОЙ ДОМ

Возвращение Армена в школу десятый «Б» превратил в настоящий праздник. Все девчонки наперебой старались его поцеловать.

— И я хочу, чтоб меня исключили, — сострил Смбат.

Но Армен был невесел. На сердце его лежал камень. Казалось, он смотрит на своих товарищей из окна отъезжающего поезда. Вопросы, неумолимые вопросы, а в их когтях колотится головой о стену семнадцатилетний паренек. Нелегкая борьба. Кто же окажется в ней победителем?