Одинокая орешина

Вот уже неделю он не навещал мать. Слово «могила» не связывалось в его сознании с ней. Он видел мать сидящей в стареньком кресле, на носу очки… Значит, Армен не сегодня-завтра придет на занятия… «О Родина, сладкая и горькая!» — понял наконец этого парнишку. И хорошо, что он, Мамян, не подчеркнул красными чернилами эту строку в его тетради и не написал, как Саноян, что строка неуместна. Как узнать всех? Как прочесть их тайные мысли? Вокруг Ашота Канканяна образовалась пустота, вакуум, как сказал бы Даниелян, никто его не замечает, хотя никто и не оскорбляет. Может, стоит поговорить с парнем, может быть, еще не поздно? Через месяц он окончит школу, и с ним уйдет страшная загадка. Он погрязнет во зле и скольким людям отравит жизнь. Живой клоп опаснее мертвого Наполеона. Кто же это сказал?.. Может быть, в нем еще остались здоровые клетки, просто отца он считает борцом за правду? Может, он себя почувствовал виноватым, когда ребята всех обманули?.. Вспомнилось, что у него умные глаза, красивый почерк. Мамян удивительным образом воспринимал человеческие изъяны. Видеть-то видел их — возможно, даже лучше, чем другие, — но в том же человеке пытался разглядеть доброе, честное. И находил-таки, в то время как многие видят лишь темные черты и зачеркивают остальное. Счет в конечном итоге в их пользу: сто против десяти, пяти, а то и одного. А Мамян не страшился поражения — он привык к поражениям и разочарованиям. Но ведь лучше обмануться в девятерых из десятерых, чем подозревать всех десятерых. Подозревая единственного правого, можно потерять него. Последняя беседа с Вануни внесла смятение в душу Мамяна: нет сомнения, теперь директор начнет просить, чтобы Мамян замолвил перед министром словечко насчет звания заслуженного, и вообще чтобы в министерстве закрывали глаза на некоторые педагогические промахи. Как же рассказать о своих истинных отношениях с Рубеном? Ведь не поверит. Нужно все-таки уходить из школы. В сердце кольнуло: вот уже который раз он намеревается окончательно и бесповоротно оставить школу, а потом убеждается, что жить без школы не может, не может жить без этих «психованных», непонятных, дерзких ребят. Мари вела себя при встрече холодно и заносчиво, беседы, можно сказать, не вышло — сказала, что у нее срочная работа, нужно перепечатать материал в номер… Вчера ночью написал Соне третье письмо, которому, конечно же, уготована участь предыдущих двух — оно останется лежать среди его бумаг… С Соной происходит что-то странное…

Историк из министерства на сей раз разговаривал с ним как с родным: «Слушай, Саак, что не заходишь? Только по делу? А без дела не можешь? Министр на днях тобой интересовался». — «Мной?» — «Тобой. Кстати, как твое здоровье? А дочка в какой класс переходит?» — «Дочка? В девятый». — «Уже барышня. А мы стареем… У меня уже трое внуков». — «А моя школу заканчивает. Влюбилась. Месяц назад был у них в школе на вечере, они его назвали диспутом. И вот дочь задает мне вопрос. Представляешь, собственная дочь при честном при всем народе спрашивает…» — «Что спрашивает?» — «С ума сойти можно, спрашивает — допустимо, чтобы девушка первая объяснилась парню в любви?..» — «Да, влюбилась, значит». — «Дома говорю: что за вопрос ты мне задала? А она отвечает: я тебя как педагога, а не как отца спросила. Дома я тебе подобных вопросов задавать не буду… Ясно?.. Да, парня восстановили, но он вот-вот опять вылетит. На сей раз в Австралию». — «Нехорошо. А впрочем, мы-то что можем сделать?» — «А Мамян говорит: мы все за его судьбу в ответе». — «Мамян? Это который? Учитель литературы? А знаешь, вчера министр его хвалил. В самом деле хороший педагог?» — «Ну, раз хвалят, значит, хороший». — «Слушай, пока министр в добром расположении духа, зайди-ка, я тебя отведу к нему, пусть характеристику подпишет. А?..» — «Да я на тот свет и без звания могу уйти, хотя… А что касается Мамяна, он в самом деле хороший педагог. При случае передай министру и мое мнение».