Одинокая орешина

— Ничего. Подарите-ка мне это письмо на один день. Завтра мы опять встретимся.

Еще раз внимательно посмотрел на письмо, на конверт. Потом довольно резко сказал:

— Возьмите свое заявление назад. Я говорил кое с кем. Мартын Даниелян — мой учитель. Мы его боялись — сухой, язвительный человек. Но я ему верю.

Ну вот и нет загадки: значит, Даниелян говорил с секретарем, а не… Потому он ходит в последние дни такой замкнутый, непроницаемый.

— Пока вы шли в райком, я говорил с Вануни. Хотел просто с вами побеседовать. Продолжим завтра, если не возражаете.

ОТЕЦ И СЫН

То, что узнал Мамян на следующий день от Тиграняна, было неслыханным. Тигранян прямо-таки постарел за ночь. Он ждал учителя в своем небольшом кабинете, сразу же предложил сесть в кресло.

— То, что я вам сейчас сообщу, — начал он тут же, — я, видимо, не имею права говорить вам. Но никому другому мне этого говорить не хочется. За последний год в райком и в ЦК пришло несколько анонимных писем. Содержание их касалось деятельности райкома и разных райкомовских работников. Факты проверяли, опровергали, а мутный ручей все тек. Месяц назад получили последнее письмо. Да, теперь уже наверняка последнее. Все письма были написаны одним почерком. По каким-то подробностям содержания можно было догадаться, что автор сведущ в делах райкома. Работа у нас горячая, требует повседневной отдачи, и, конечно, в ней возможны промахи и ошибки. Но все дело в том, как на все это смотреть — с торжествующим злорадством или с озабоченностью человека, болеющего за работу. В прошлом году один наш заведующий отделом допустил грубую ошибку. Мы ее обнаружили, но я попросил разбирать это дело с осторожностью, выслушать все оправдания, объяснения ошибившегося, вникнуть в подробности. Пока мы занимались судьбой этого человека, в ЦК поступила анонимка, написанная все тем же почерком, что райком покрывает преступника. Факты приводились верные. Мы уже собирались вынести этот вопрос на бюро, но… Одним словом, — Тигранян горько улыбнулся, — приготовьтесь выслушать самое худшее: все эти письма написаны рукой вашего ученика.

— Как то есть? — не сразу дошло до Мамяна, он в растерянности встал. — Не может быть!..

— Оказывается, может. Отец Канканян диктовал, сын писал. Разве это не трагедия? А сегодня он, как обычно, зашел ко мне, спросил о здоровье, когда еду в санаторий — у меня желудок больной, дал несколько дружеских советов, мол, нельзя так надрываться на работе и прочее…

— Кто способен подхалимничать, тот способен и клеветать, — вставил Мамян. — Это старая истина.

— Которую мы порой забываем, — вздохнул Тигранян.

— Кстати, этот парень написал в своем сочинении, что мечтает стать первым секретарем райкома, — уже в дверях сказал Мамян, подумав, что это развеселит Тиграняна.

— Так и написал?

— Так и написал.

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

— Видно, ты сильный человек, Мамян, — сказал Вануни, — достиг своего. Недавно звонили из министерства, приказали восстановить парня в школе. Сплетничал небось обо мне с министром?

— Министр меня не принял. К нему ходил класс.

— Ладно, не притворяйся, вы ведь с ним учились. Что ж ты скрывал? Это и школе на руку. Заявление твое я порвал. Работай, чего тебе не хватает? Я, что ли, тебя не устраиваю? В следующем году будет легче: твои шалопаи от нас уходят. Нынешние девятиклассники поспокойнее. Дадим тебе два десятых, Антонян не справляется. И один девятый. Что, плохо?

«Кто ему сказал, что я учился с Рубеном?» Мамину это было крайне неприятно. Хорошо, конечно, что Рубен принял ребят и выслушал. Представил беседу Рубена с ребятами. Наверно, рассказал о своей школьной жизни, о том, как учились и озорничали. Сам он сказал, что мы учились вместе? Нет, вряд ли. Непременно угостил чем-нибудь ребят и, конечно, спросил: «Влюбляетесь?..» Рубен, Рубен… Он сделал королевский жест, он всегда любил порисоваться: «Глядите-ка, я одним словом могу исправить ошибку, даже если она и не совсем ошибка». Горькое чувство, вызванное Рубеном, несколько смягчилось: ребята, наверно, ушли очарованные им…

— Товарищ Вануни, не нужно, чтобы об этом знали в школе. Я прошу. Тем более что вместе учились мы всего один год, потом я перешел в другую школу. Даже в те годы я уже менял школу за школой… Не нужно никому говорить, ведь теперь он наше руководство…

— Понимаю, понимаю тебя, Ваан. Хвалю за скромность. Сафарян прекрасный человек, истинный педагог. Но что поделаешь, очень занятой. Мы с одной школой никак не разберемся, а у него тысяча восемьсот школ, тысяча восемьсот забот, сорок тысяч учителей. Но ты с ним все-таки встречайся время от времени. Зачем же порывать дружбу?

«Подам заявление после экзаменов, — подумал Мамян. — С сентября буду дома. Так будет лучше. Я не боец, а грустный беспомощный сказочник. Время сказочников прошло…»