Одинокая орешина

Телефонный звонок, прозвучавший в ночном безмолвии как-то тревожно, вывел его из состояния оцепенения.

— Слушаю.

— Ваан? Я тебя разбудил?

— Нет, я не спал. Кто это?

— Уже и голос мой забыл. Это Рубен.

— Рубен?.. Да, не мог представить, что ты позвонишь.

— Слушай, как тебя твои ученики любят! Знаешь, наверно, что они ко мне приходили…

— Да, это знаю. А вот то, что любят, для меня новость. Они, мне казалось, пока что ведут разведку, за моей спиной надо мной подтрунивают и каждый день готовят какой-нибудь сюрприз.

— Ну ладно, не кокетничай. Как это тебе удалось, признайся?

— Рассказываю им сказки.

— Сказки? Ну, это поколение сказками не прокормишь. Им другая пища нужна — острая, соленая.

— А я им сказки сказываю, Рубен. Даже те, что были в нашей с тобой жизни, которые ты давно забыл или скоро забудешь. Я и о своей первой любви им рассказал. Ты ведь помнишь Гаянэ? Она так и не вышла замуж, а я так и не женился. Мне казалось, она нашего Армена любит, а его… Вот какие я им сказки сказываю. Только однажды один из моих учеников пошутил: «Ваша жизнь что — учебник сказок?»

— Хорошо сказал.

— Сказки — лучший вариант учебников. Для меня, во всяком случае. Не забывай наших сказок, Рубен.

— Намекаешь на то, что я тебя не принял в тот день? Я был чудовищно занят, и к тому же неожиданно вызвали к начальству.

— Меня-то что… Я мысленно все тебе высказал и ушел. А вот за то, что ты не принял Нвард Паронян, тебя повесить мало.

— Я поручил, чтобы ее выслушали, разобрались, но она ничего не сказала. Не знаешь, по какому вопросу она приходила?

— Она хотела повидать своего ученика, а у ученика нет управляющих делами, Рубен.

— Ладно, ладно, я ее снова вызову.

— Вызову, поручил… Каким словам ты научился… Ученик поручает, чтобы вызвали и привели к нему — кого? — его учительницу! Прекрасно!

— Вам легко, вы свободные люди, можете собой распоряжаться.

— Так оставь пост, обрети свободу и распоряжайся собой. Знаешь, что вспомнилось? Рассказывают, один высокопоставленный товарищ, может быть, кто-нибудь из ваших, съездил в родное село и от нечего делать завел снисходительную беседу с односельчанами. «Как дела, дядя Оган?» — спрашивает. «Хорошо, очень хорошо. А у тебя как?» — «И у меня ничего, дядя Оган». — «Так нельзя ли, чтоб ты мне свое «ничего» дал, а мое «очень хорошо» себе забрал?» — говорит ему дядя Оган.

— На что ты намекаешь?

— Не прикидывайся. Тебе еще тогда, в детстве, нравилось приказывать. Знаешь, что я рассказал в классе?

— Что?

— Как ты принес в школу «Манон Леско», и мы ночью в кабинете по военному делу читали… Помнишь?

— Помню. Ну и что, что они сказали?

— Ничего. Помолчали. Подумали. Я их никогда не спрашиваю, о чем они думают. Хочу, чтобы у каждого были свои собственные сказки.

Рубен замолчал, и надолго. Ваану захотелось увидеть его лицо, заглянуть в глаза.

— Я прошу тебя, Рубен, сам сходи в нашу школу, повидай Нвард Паронян и скажи при всех, что она была твоей учительницей.

Рубен не ответил. Может, трубку повесил?

— Рубен!

— Слышу, не глухой.

— Одним словом, я рад, что ты позвонил.

— Давай встретимся, можно в ближайшие дни.

— Скажи Мануку, он нас всех соберет.

— Да этот дурак подал заявление, ушел.

— И правильно сделал. Спокойной ночи, Рубен.

— Спокойной ночи. Показывайся.

— Меня ты можешь вызвать. Тебе дано такое право. Поручишь — вызовут. Только одна просьба — не пользуйся этим правом. Относись в глубине души снисходительно к собственному креслу. Не считай себя наидостойнейшим. Если кресла этого под тобой не станет, тебе будет трудно.

— Все советы дают.

— А мне больше нечего дать тебе, Рубен. К тому же советы не изнашиваются: их берут, но не используют. А вот к нашей учительнице все-таки сходи. Не смей ее вызывать. Слышишь, не смей!

— Говоришь, рассказал, как мы читали «Манон Леско»? А они не смеялись?

— Нет, Рубен. Из класса вышли присмиревшие.

И повесил трубку. Испугался, что горечь истает и заплещется в груди сладостная ложь, которой сам он поверит. А может быть, не следовало этого делать? Может, душа Рубена размягчилась этой ночью и готова принимать какие-то сигналы? Да нет, наутро он, как обычно, проснется, пойдет на службу и, конечно же, не найдет времени разыскать свою старую учительницу.

И вновь принялся за письмо: «Дорогая Сона…»

— Слава всевышнему, — входя в дом, сказал Амбарцум Гарасеферян, — все благополучно закончилось.

Он вынул из папки и торжественно выложил на стол бумаги — те самые, долгожданные.

Обеденный стол еще не продали. О цене договорились, забрать его должны были накануне их отъезда, если, конечно, они уедут… Значит, едут. Наринэ схватила бумаги, стала вникать в написанное, мать перекрестилась, только Армен, мрачный, сидел перед телевизором — не шелохнулся.

— Слава всевышнему, приличные люди, оказывается, и тут есть, — Амбарцум Гарасеферян разговаривал сам с собой. — Приготовь кофе, жена, принеси выпить, нужно отметить…

— Что? Побег с Родины? — хмуро сказал Армен. — Хоть уж держал бы себя в рамках, патриот.

— Я долго себя сдерживал, сынок. Душил себя! А сегодня мой день.

— Проклятый день.