Одинокая орешина

— Думаешь, я не грущу, что мы покидаем Армению? Думаешь, для меня это веселенькая игра?

И четыре стула еще не были проданы — их заберет покупатель стола. А портрет Комитаса они увезут с собой, повесят в гостиной своей сиднейской квартиры. Будут смотреть, вздыхать.

Армен весь день бродил по Еревану. Прощался? Или просто хотел понять, что он оставляет? Сходил и в пантеон, посидел возле могилы Комитаса. В детском саду разыскал свою воспитательницу — тетя Арпеник очень ему обрадовалась. Спустился в ущелье Раздана, к детской железной дороге. Выглядел он довольно забавно — такой рослый, большой — среди ребятишек. Дважды прокатился на поезде: туда и назад, туда и назад. Если бы все в жизни было так легко: захотел — вернулся… Вошел в церковь святого Саргиса. Жених с невестой стояли перед священником. Невеста была в джинсах, жених жевал жвачку. В Цицернакаберд, к памятнику жертвам геноцида, не пошел — не выдержать… Сходил к институту, куда думал поступать… Потом еще долго бродил по разным улицам, поднялся извилистой дорогой к Норку и оттуда долго смотрел на Ереван… Никто не вызвал ни его, ни Наринэ, никто не спросил: а вы хотите ехать? Все за них решил отец. Отец — еще не Отчизна, а ведь он оставляет Отчизну, Родину… Да, не вызвали, не спросили… Через неделю в школе начнутся экзамены. А вчера Мамян дал им странное задание: опишите закат солнца, опишите смерть близкого человека… Смбат написал, что на похоронах дяди он не плакал, потому что понимает: раз человек родился, он должен умереть. А дядя к тому же три года был неизлечимо болен. Мамян вздохнул: «Откуда столько льда в молодом, горячем сердце?»

На улице Абовяна Армен чуть не попал под машину — сам был виноват, зазевался. Милиционер прочел ему довольно грубую нотацию и оштрафовал на три рубля. Армен молча заплатил штраф, не отозвавшись ни единым словом ни на ругань шофера, ни на негодование милиционера. Продолжал ходить по городу в забытьи, какой-то отключенный…

— Выпьем, — сказал отец. — Бери стакан, Армен.

— Я не пью. Пусть пьют отъезжающие.

— Ты что?

— Пусть пьют отъезжающие.

Мать выронила кофейную чашку. Наринэ поставила на стол рюмку коньяку, которую уже было поднесла к губам. Отец побледнел. Армен сказал это спокойно, вполголоса.

— Сынок, как же мы можем без тебя?..

— А как я могу без Армении? Ты об этом подумал?

— Да кто у тебя ее отнимает? Каждый год будешь приезжать, я тебе это обещаю.

— Школу я уже заканчиваю, поступлю на работу, не пропаду. И институт от меня не уйдет…

Этот дом уже им не принадлежал — продали. Через неделю в него вселятся новые хозяева, придирчиво оглядят его и вызовут маляров, которые покрасят стены в новый цвет. Конечно же, будут и другие изменения: сменят двери, рамы. Только сад не тронут: деревья не красят, не восстанавливают, не переносят с места на место.

— Я вам буду писать каждый месяц, папа. Да и дядя здесь — думаю, что он меня не оставит.

Тикин Азнив вдруг почувствовала, что сердце ее бешено колотится — вот-вот выскочит из грудной клетки. Она в полуобмороке опустилась на стул. «Мама! — крикнула Наринэ. — Мама!» Мать пришлось отвести в спальню, поскольку кушетка, стоявшая раньше в гостиной, уже была продана. Мать долго не приходила в себя.

— Ты мать убиваешь, — враждебно сказала Наринэ. — Звони в «скорую помощь».

Армен позвонил. Обессилевший, словно только-только после драки, сел на кровать к матери. Отец вышел встречать врачей.

— Да скажи же что-нибудь матери! — крикнула Наринэ.

— Успокойся, мама. — Он вдруг представил, что может потерять мать, и слезы сдавили его горло, попытался не думать о страшном — не смог. — Успокойся, я еще подумаю…

— Мама, приди в себя, — ухватилась Наринэ за последние слова брата. — Он еще подумает, он не может нас оставить.

Мать молчала, слезы заполнили бороздки морщин, блестели, как роса. Печальная роса. Лицо у матери было измученное и доброе. И Армен вдруг понял, что любит мать и что теряет ее.

Вошли врачи, и спальня заполнилась деловой суматохой.

Армен вышел в сад. Цвели абрикосовые деревья, земля была мягкой и теплой, хотя уже завечерело. Уселся под сливой, потом лег на землю. Не посоветоваться ли с землей? И от этой мысли вскочил и уже на землю не садился. Вон же деревянная скамейка, отец сколотил. Плюхнулся, закурил. «Ты сам должен решать, — сказал вчера Мамян. — Только сам. Как решишь, так и будет правильно». Нет, не будет правильно, учитель. Потом подумал: «А может, учитель мне больше верит, чем я сам себе?..»

«Скорая помощь» уехала.

— Сделали кардиограмму, — сказала Наринэ в коридоре. — Подозревают микроинфаркт. Сказали, нужен покой. Нельзя волноваться.

— Я здесь, мама, — сказал он, входя в спальню. — Я возле тебя.

— Побудь здесь, не уходи.

Отец сидел один в чуждой пустоте гостиной и все пил и пил что-то горькое, удивительно горькое. А вообще отец был непьющим. Он показался Армену очень старым, беспомощным, больным и… незнакомым человеком, который каким-то образом проник в их дом и пьет себе в одиночку.

— Я иду в аптеку, — сказал Армен этому незнакомому человеку, сидящему в их доме. — В аптеку иду.