Одинокая орешина

…Когда-то давным-давно, в незапамятные времена, гора по весне наряжалась в зелень и цветы, звенели ручьи и птахи, а на самой вершине расцветала орешина. И в ущелье, и на горных склонах было полным-полно народу. В тяжелые дни все от мала до велика собирались под орешиной и слушали седовласого старца — никто и не ведал, сколько лет прожил он на свете. Мудрец изрекал умные и горькие слова — неведомо откуда знал он о содеянных людьми грехах, об их заблуждениях.

Все безмолвно внимали ему, и только на челе у многих проступали морщины. Люди припоминали еще тысячу грехов, неизвестных старцу, и душа их исповедовалась, очищалась. Каждый говорил с собой, а седовласый мудрец — со всеми.

Но пришло время, когда люди устали слушать и правда сделалась им ненавистна. Погрязли они в пороках, потонули в темном омуте грехов. И мало-помалу поредела толпа тех, кто внимал старцу. Людям хотелось подслащенного, а правда делалась все горше и горше.

И вот настало солнечное и несчастливое то утро, когда гора оказалась пустой. Старому мудрецу было что поведать людям, он забрался на самую макушку дерева, да некому было слушать.

Старик напрягся что было силы, голос его обрел мощь и полетел от ущелья к ущелью, от пещеры к пещере, от дома к дому. Полетел и назад воротился: люди наглухо заперли уши и сердца. Утехи были сладостны, истина больно жгла. А люди выдохлись — вот и все.

Голос мудреца догорел в воздухе и постепенно угас.

Еще и еще забирался старец на макушку орешины, но людей вокруг так и не было. И поскольку говорил он отныне только для себя, на седьмой день совсем умолк. Онемел?.. Больше его в этих краях не встречали.

Память людская — льдинка, и растаяло, бесследно исчезло безвестное имя старца.

Но наступил день, когда люди устали от наслаждений. Жажда утех породила раздоры, войны, дикость: брат грешил с женою брата, сосед шел на соседа, сыновья восставали против отцов. Очнулись грешные и затосковали по истине, пусть даже по горькой.

И вновь — но теперь уже обиженно и поодиночке, из разных теснин и пещер, непроторенными дорогами — потянулись люди на гору и вдруг неожиданно увидели, что гора лишилась красок, усеяна тусклыми обломками камней и поросла колючими шипами. Быть может, шипами этими она защищала свою наготу? Высохли на склоне ручьи, и птиц больше не стало.

Только орешина высилась зеленая, тысячеветвая, пуще прежнего величавая средь пустоты. Стояла она одна-одинешенька, подобно полководцу, лишившемуся войска из-за измены.

Люди кликнули старого мудреца — ответом было безмолвие. Люди заголосили — поначалу растерянно, по-врозь, потом голоса их слились воедино, но отзвука не было. Женщины принялись рвать на себе волосы, гора содрогнулась от скорбных воплей, а мужчины в гневе сжали кулаки.

Орешина стояла не шелохнувшись, застывшая, отчужденная и казалась не деревом, а окаменевшим привидением. Люди коснулись ее листьев. От листвы потянуло стылостью металла. Рассвирепели люди и, толкая друг друга, полезли на дерево — они пытались обломать ветви, оборвать зеленую листву, но тщетно: листья, казавшиеся нежными и слабыми, не поддались варварским рукам, и ветви остались по-прежнему неуступчивыми и враждебными.

И взвыли все от немощи и безысходности, а потом в панике бежали — каждый своей тропой.

И опустела теснина — не было в ней больше горячей людской суматохи.

И задохнулись горы — не цвели цветы, не раздавались крики новорожденных.

Только орешина выжила, выстояла. Да еще легенда.

От деда Сона ее слышала? Вычитала в ветхой, пожелтевшей книге? Или родилась эта история и обрела плоть в раковине ее одиночества? Сона не задавала себе этих вопросов и не пыталась на них ответить. Но легенда не Давала ей покоя.

Раза два в году Сона поднималась на вершину горы р долго-долго разглядывала орешину вблизи. Ветки были гибкие, упругие, и, казалось, невозможно сосчитать, сколько их; листва всегда изумрудная, орехи ядреные, влажные. Они словно в насмешку лопались, раскалывались сами собой.

А гора пустынна — утыкана колючками, терновником, усыпана тусклыми камнями-близнецами. Заглохли родники, и голоса навек умолкли…

Отчетливо слышала Сона лишь стук собственного сердца. Орешина склонялась к ней, чтоб растрепать ей волосы.

Потом Сона спускалась с горы вниз — туда, где лежала ее тысячелетняя деревня, ровесница орешины.

1

Увидав на пороге Огана Симавоняна, Ерем глазам своим не поверил. Но глаза его не обманывали.

— Да не черт это — я! Ну, говори поскорей: здравствуй, Оган, проходи, садись.

— Проходи, — как попугай, неосознанно повторил Ерем Снгрян и крикнул жене: — Сатеник, к нам гость! — Поднялся с тахты и сделал несколько шагов навстречу.

Руки они друг другу не подали, Ерем воротился к тахте, стоявшей впритык к столу, а Оган пододвинул себе стул.

Сели за стол — друг против друга.

Оган положил книгу, которую держал под мышкой, на соседний стул, снова взял в руки, раскрыл на загнутой странице и пробежал глазами несколько строк.

— В избу-читальню явился? — мрачно произнес Ерем.