Одинокая орешина

Оган пропустил мимо ушей ехидное замечание, закрыл книжку, положил ее теперь бережно на стол и по-доброму, миролюбиво взглянул на своего давнего друга, с которым вот так, лицом к лицу, не сидели они уже восемь лет.

— Вчера за полночь у учителя засиделся. Знаешь, говорит, «Геворг Марзпетуни»[63] еще лучше, чем «Самвел»[64].

— А я ни то, ни другое не читал, — виновато признался Ерем.

Нет, беседа явно не клеилась. Оган невинно, по-детски взглянул на Ерема, который был старше его лет на семь-восемь, хотел было спросить о здоровье, о житье-бытье, да осекся. Ясней ясного вдруг вспомнил подробности их ссоры.

Случилось это восемь лет назад. Ерем попросил у него небольшой кусок участка — для сына, дом построить. А он, Оган, ни в какую — ведь и у самого сын, и тому без дома не обойтись, а где найдешь другой подходящий для этого дела клочок земли? Ерем в последний раз наведался к Огану, уж так упрашивал, растолковывал, потом плюнул, махнул рукой и — к двери. Уже на пороге обернулся и бросил ему: «Беженец разнесчастный! Голытьба эрзерумская! Да чтоб хлеб твой тебе поперек горла встал!» И ушел.

Слов этих Оган не забыл. Вскоре сын Ерема подался в город. Дом ли был тому причиной или что другое — неведомо. Но только с тех пор Ерем с Оганом и не глядели друг на друга. Если при встрече был кто поблизости, хмуро здоровались: «Добрый день», «День добрый». Только и всего.

Дверь с шумом распахнулась — на пороге появились Вараздат и Каро, внуки Ерема.

— Уроки кончились? — спросил Ерем.

— Я пятерку получил, а Вараздат тройку, — сообщил Каро. — Учитель Камсарян сказал, что я Магеллан нашего села.

— А кто такой Магеллан? — поинтересовался Ерем.

Оган изловчился ответить раньше ребятишек:

— Великий путешественник. Он Америку открыл.

— Ты с Колумбом путаешь, дедушка Оган! — озорно сияя глазами, поправил его Каро.

— Ну, пусть будет Колумб, — мирно согласился Оган.

Ребятишки вышли из комнаты и побежали к бабушке в хацатун[65].

«Зачем он явился? — думал Ерем и не находил ответа. — А здорово сдал, хоть и моложе меня лет на восемь», — заметил он с недобрым удовлетворением.

До ссоры с Оганом они не одну ночь коротали за беседой. Оган небось все книжки на свете перечитал. Потому, видать, одряхлел и усох. Но что правда, то правда: человек он ученый. Ерем произнес про себя фразу «человек он ученый» и почувствовал, что сдается. Что делать-то, что делать? Гость в доме — не выгонишь.

— Сатеник! — окликнул жену. — Выпить принеси чего-нибудь! И закуски, солений!..

На голове у Огана не осталось ни одного темного волосочка. С чего бы это? Какая у него боль? И сын, и дочка — все при нем. «Стало быть, от книжек, — решил Ерем. — Ясное дело, от них. А я вот только «Искры»[66] прочел да пару рассказов. И ничего — аппетит, слава богу, хороший».

— Уходим мало-помалу, переселяемся… — сказал Оган.

— Как, и вы?..

— К хачкарам кладбищенским поближе. Я вот про что. Есть пора, когда камешки собирают, а есть, когда бросают. Так вот нам вторая пора подошла. Поди, пара камешков и осталась-то…

— Каких камешков? — не мог сообразить Ерем.

Из хацатуна пришла Сатеник:

— День добрый, братец Оган, — бутылку водки прихватила, принялась уставлять стол едой.

— Оган вот заглянул, — виновато улыбнулся Ерем, — Про какие-то камешки говорит. Мол, бросать пора.

— Это из Евангелия, — Оган был доволен собой. — Сказано ведь: человек поначалу жильем, скарбом, друзьями-товарищами обзаводится, а под конец жизни мало-помалу все это теряет. Так в Евангелии написано.

— Выпьем, — сказал Ерем. — Стоит мне теперь пару стаканов этой растреклятой хлопнуть, как в глазах сразу мутнеет. А было времечко!.. — Вспомнил, как они когда-то с Оганом кутили, и внутри у него что-то оттаяло. А ведь верно Оган говорит: столько всего своего по свету раскидано — сын вот есть, сноха, внуки, да где-то всех носит.

— Думал, выгонишь ты меня, — хмуро произнес Оган, потом вздохнул: — А что стоит-то беженца выставить? Мы к такому привычные…

Нет, нет, не хотел он бередить старых ран, не хотел укорять Ерема Снгряна с восьмилетним опозданием. Просто потекла, заструилась по жилам водка, нутро размякло. Сказать, что ли, — мол, мириться пришел? А есть ли в том нужда? Ерем сам понять должен. И будто невзначай спросил:

— Аргам вести шлет?

— Сноха письмо написала. — Беседа стала нащупывать русло. — Говорит, приедем.

Второй стакан опорожнили за приезд Аргама и Манушак.

— А уж как приедут, выпьем по-настоящему, — сказал Ерем. — Я все глаза выплакал, мальцов жалко.

— Жалко, — повторил Оган.

День клонило к закату, окошки заголубели, а Огану не хотелось подыматься. И Ерем поймал себя на мысли, что не хочет, чтоб Оган уходил. Поплыли, поплыли смутные облака воспоминаний: события, имена, истории…

— Пойду, — запнулся Оган, покачнувшись. — Книжку бы свою не забыть. Лусик уже, поди, дома…

Ерем тоже встал и почувствовал, что земля под ногами ходит ходуном. Сел. Померещилось — землетрясение.

— Да не вставай, — пожалел Оган. — Я пошел.

— Пьян я, что ли? — вскипел Ерем. — Ты, стало быть, не пьян, а я пьян? Так?