Одинокая орешина

Одни говорили, что чинару посадил легендарный полководец Вардан Мамиконян в утро перед Аварайрской битвой. Другие — что дерево посажено задолго до рождения полководца. Просто он всегда перед сражением сидел в его тени, глядя на горы.

В чинаре было огромнейшее дупло, и перед войной Епрем Дрноян в нем «кино» показывал. Епрем переселился в Лернасар из города Ван и привез с собой волшебную машину. Припадешь к стеклышку, Епрем накинет тебе на голову ветхую красную тряпицу, и одна за другой появляются картины, а на них — далекие города, далекие моря, незнакомые люди. Глядишь, а Епрем рассказывает, хотя это уже слыхано-переслыхано всеми» Забавное это было путешествие из села Лернасар в белый свет, от чинары Вардана в Лондон, Москву, Париж, Индию…

Сельские географы часто просили Епрема показать ребятишкам свое «кино», и тогда уж Епрем излагал все подробно и вдохновенно.

Месяца за два до начала войны Епрем Дрноян умер, и «кино», ясное дело, закрылось. Никто так и не узнал, что стало с волшебной машиной. Поговаривали, будто сын Епрема, сразу после его смерти переехавший в город, с «кино» не расставался. Даже на фронт с собой аппарат прихватил. И будто бы после войны видали его в Ереване, напротив рынка. Сидит, а вокруг толпа. Крутит он «кино» и говорит те же слова, что и отец когда-то: «Сперва Лондон, столица Англии…»

Было солнечно, знойно. Сона забралась в дупло чинары, задумалась. Отец много рассказывал про Епрема Дрнояна, и Сона даже лицо его представляла отчетливо — испещренное морщинами, глаза добрые, усталые. И руки видела, крутившие машину и увлекавшие в кругосветное путешествие удивленных, наивных сельчан.

Дупло пусто, Епрем Дрноян давным-давно на кладбище, и на могиле его нет даже самого простого надгробного камня — сын уехал и как в воду канул.

«Я заболеваю снами отца, — подумала Сона. — Нужно принять решение, а то живу в мире теней. Так и Левона однажды потеряю». Сона поняла, что думает чужими словами. Чужими? Но чьими же? Это были слова Армена, брата. И вдруг почувствовала, что теряет отца и еще что-то очень важное, чему нет имени — имя оно обретет только после того, как будет потеряно.

29

Оган стоял в задумчивости перед домом Асанет. Перед домом? Да нет, перед грудой камней. Там, где раньше были комнаты, кухонная пристройка, хлев, теперь вовсю зеленел кустарник и даже выросло ореховое деревце. Только одна стена все стояла и стояла — оказалась прочной на удивление. Местами на ней уцелела штукатурка, и можно было определить, где висело зеркало, где фотокарточки.

А ночью рухнула и эта стена.

«Камсарян увидит, расстроится, — подумал Оган. — Я ему не скажу. Может, не увидит». Как не увидит? Увидит, конечно.

Дом Асанет был первым опустевшим домом в селе. Геворг погиб на фронте в сорок втором. Мать всю войну ждала сына да еще год после войны, а потом стала быстро угасать и умерла на пороге своего дома.

Дом опустел. Держался, постепенно рушась, около тридцати лет, а этой ночью, стало быть, погиб окончательно. Знала бы Асанет… Оган втянул в себя темный горьковатый дым и закашлялся старческим длительным и беспомощным кашлем. Понял, что и сам он недолговечен и в нем самом осталась одна-единственная стена, которая вот-вот рухнет: дождик прольется, фундамент осядет… Развалины дома Асанет казались ему фотографией собственной жизни. Но в душе не родился крик: «Помедли, жизнь, не покидай меня!» А возносилась куда-то легкая, как дымок, боль и неутолимая тоска по покою. Все его родные, кроме дочки и сына, уже там…

Асанет, Асанет… Сколько носков связала она за войну? Последние дни свои спала на жестком паласе — ведь всю шерсть из тюфяка мало-помалу вынула, помыла, высушила на солнце, спряла и связала не одну дюжину носков, которые отправила на фронт. Весной сорок второго, когда получила от Геворга первое и последнее письмо («Мама, я чуток обморозил ноги»), она связала первые носки и отправила на фронт. А когда сообщили, что Геворг пропал без вести, переписала в военкомате множество фронтовых адресов и чуть не каждую неделю стала посылать носки. «Хоть одни да достанутся Геворгу». А Геворг погиб через неделю после того, как обморозил ноги, и носки ее не могли уже ни найти его, ни согреть его ноги…

Осталась могила Асанет Испирян — возле хачкара девятьсот восемьдесят первого года. А хачкар когда еще рухнет…

Остались имя, фамилия Геворга Испиряна, высеченные на красном — теперь уже темно-красном — туфе памятника. А после — лет через пять или десять — кто прочтет его? Разве что стадо баранов…

И еще осталась рухнувшая стена…