Одинокая орешина

Оган, прислонившись к стволу орешины и глядя на эту стену, закурил. Пальцы его привычно перебирали четки. Он думал о прожитой жизни, о мире… И вновь — уже в который раз за эти годы — представил Карс. Он, гимназист, на площади в толпе народа, а с балкона произносит речь полководец Андраник. Он шел освобождать Эрзерум, ему нужно было войско. «Кто со мной?» — бросил клич генерал. Затем медленно сошел вниз и стал посреди площади — спиной к народу. За спиной его собралось около тысячи человек. Андраник зашагал, и собравшиеся двинулись тоже, а вслед с шумом и гамом помчалась ребятня. И он, Оган Симавонян, был среди этой ватаги. Ах, не видать бы ему, как плакал на вокзале генерал. Обернулся: от тысячной толпы осталось человек… тридцать. Генерал все смотрел, не веря своим глазам, и вдруг заплакал. Было морозно, и слезы обледенели на его ресницах, на дымчатых усах. Андраник, гроза и ужас турок, полководец, которого не брала пуля, кто один мог выйти против сотни и тысячи врагов, не прятал слез. А на него во все глаза глядели ребятишки, и в их числе он, Оган Симавонян. Не видать бы ему этих слез, не пережить того дня…

Затуманенным старческим взглядом он видел сейчас лицо полководца и себя, десятилетнего мальчонку, жутко закоченевшего на карском вокзале. Оган хорошо, очень хорошо помнил, что Андраник плакал всего минуту, потом смахнул снег со златотканых погонов, стряхнул с усов сосульки и с двумя десятками парней вскочил в вагон. Да-да, не поднялся, а влетел, и два десятка карских парней влетели за ним. Все — в один вагон. Стояла лютая стужа…

Камсарян до горечи в сердце любил слушать эту историю. Каждый раз мрачнел, хмурился, когда Оган рассказывал ее, и каждый раз требовал подробностей: как выглядел полководец? Pie запомнил ли Оган какого-нибудь его слова? В самом ли деле плакал он, или это вымысел Огана?.. Спрашивал Камсарян, выпытывал, как судья, потом вконец мрачнел, делался сгустком черной тучи, которая поглощает вспыхивающие в ней молнии.

«Слушай, Оган, ты эту печальную историю никому не рассказывай, — сказал он однажды, — когда же это было?» — и погрозил пальцем. Оган сник: «Кому надо было рассказать, рассказал, А теперь-то кому?..»

От дома Асанет Оган начал подниматься вверх по склону. Размик Саакян купал во дворе свиней. Они так визжали, словно он их не мыл/а тащил на бойню.

— Здравствуй, Размик, я тебе долг принес.

Тот взглянул на него удивленно:

— Ты ведь на три месяца брал. А еще двух недель не прошло. Зря спешишь. Я нынче в деньгах не нуждаюсь.

— А вот у меня есть нужда вернуть долг, — хмуро сказал Оган.

— На свадьбу небось порядком истратился.

— Свадьба сына — я и должен поистратиться.

— Ты что, с Еремом помирился? А?..

— Моя с Еремом ссора — это наше с ним дело.

— Потянули бы еще чуть-чуть, — глаза Размика были колючими, — на том свете бы мириться пришлось.

— Вот потому и не стали тянуть. На том свете все друг с дружкой в мире. На этом бы так.

— Ну и правильно сделали, Оган, что помирились. Погоди, закончу свинскую баню, зайдем в дом, опрокинем по стаканчику.

— Еще вот что тебе скажу. За Гаянэ тебя совесть не мучит?

— Она себе в Ереване живет припеваючи, а меня будет совесть мучить?.. Я на днях ее там на рынке видал. Намазана, расфуфырена, кажись, всю жизнь горожанкой была. Меня, видно, заметила — как от холеры убежала. А что я такого ей сделал?..

— Если хорошенько подумаешь, поймешь — что. Бери свои деньги. Десятки, считай. Денежки счет любят.

— А ты что — не считал? Мне-то зачем еще?

— Ну, воля твоя. Одним словом, туго пришлось, выручил, премного тебе благодарен.

Оган уже уходил, когда Размик жалко эдак спросил его:

— Ты, случаем, про эту историю с Гаянэ учителю не разболтал?

— У учителя других забот много. Его поберечь надо.

30

Половина «школы» Соны Камсарян — ребятишки Размика Саакяна. Трое. Двое из них погодки. Мануш девять лет, Ванушу десять, Ануш двенадцать. «Свою ребятню заберу, школа твоя закроется», — шутил всякий раз Размик. Кроме этих школьников, было у него еще двое сыновей: один в армии, другой — студент Ереванского педагогического института. «Сын вот окончит, вернется, станет над тобой директором, — говорил Размик. — Во главе школы мужчина должен стоять».

Размика Саакяна никто ни разу не видел бритым. Черные жесткие волосы почти полностью скрывали его лицо — только глаза поблескивали из зарослей, хитроватые и какие-то детские, «Ануш[74] из армии вернется, побреюсь». Ануш — конечно же парень, Анушаван, в отличие от двенадцатилетней Анушик.

У Размика есть дом и в Цахкашене. Жена, Арусь, в основном живет там. В прошлом году, после ликвидации колхоза, Размика официально назначили сторожем Лернасара. «Что ты сторожишь-то? — смеялись сельчане. — Воздух, что ли?» — «Нет, — защищался Размик. — Саака Камсаряна. Мало разве?..» Размик любил село, да и потом тут у него овцы, свиньи, ореховые деревья…

Другая половина «школы» — Аревик, внучка бабушки Маран, Вараздат и Каро — внуки Снгряна. Родители Вараздата и Каро — далеко. «Деньгу зашибают, — объясняет Каро товарищам. — А потом приедут, заберут нас отсюда».