Одинокая орешина

Рассказывают, рассказывают, и конца тому нет…

Пятьдесят тысяч рассказчиков, а отряд Андраника состоял максимум из пяти тысяч человек.

— Захватили, значит, турки Гюмри… — старик Ерем уже не мог остановиться.

— В восемнадцатом году? — вмешался Камсарян. — Ты хочешь сказать: Александрополь?[75] И правильнее будет выразиться: не захватили, а вошли беспрепятственно. Потому что, когда говорят «захватили», подразумевается бой, сражение, сопротивление. А Гюмри твой ни разу по врагу не выстрелил.

— Пусть будет по-твоему, — Ерем Снгрян не лез на рожон, он знал, что учитель прав, но нить его мысли прервалась. — Так о чем я говорил?..

— Вот и Сирак ушел, — сказал Оган. — Умер наш односельчанин. А ведь не старый, мог бы еще годков двадцать пожить.

— Если б тут остался, сто двадцать лет бы прожил, — подтвердил Камсарян. — Так нет, первым село покинул. Первым…

— Уехал, а теперь вот возвращается, — невесело усмехнулся Врам. — Ведь привезут.

— А как же? Своя земля, — сказал Оган.

— Значит, земля, на которой мы сейчас сидим, ему принадлежит? — вспылил Камсарян.

— Тут ведь человек родился, — виновато объяснил Оган. — Я про это…

— Ну, если это земля Сирака, я пошел.

И действительно поднялся и пошел неровным быстрым шагом.

— Обиделся учитель, — сказал Восканян — Вы уж его поберегите.

— Да что я такого сказал-то?

— Ну что бедный мой отец сказал такого? — вступился Врам. — Ушел, будто он князь, а мы его слуги. Село исчезло, а он крышу красит.

— Учителя учить вздумал, сопляк? — взорвался Оган. — Саака Камсаряна? Замолчи! Да, он мне князь, а я его слуга. А ты, стало быть, сын слуги!

— Прекратите! — сказал Восканян. — Нужно в Ереван ехать, Врам. Дело есть. Наверно, и на ночь там останемся.

— И меня возьмите, — впервые подал голос Размик Саакян. — У меня тоже в Ереване дело.

— У тебя там каждый день дело, — хмуро оборвал его Восканян. — Я еще в райцентр должен заехать за одним человеком.

— Ладно, и я с вами. Мне тоже кое-кого там повидать надо. А назад пешком вернусь. Или, может, подвезет кто-нибудь. А Ереван не убежит.

Восканян печально повторил:

— Ереван не убежит… Ну поехали.

Восканян, Врам и Размик поднялись и стали быстро спускаться вниз — к «виллису», стоявшему возле наскального хачкара.

— Да, — вспомнил наконец старик Ерем, — когда турки в Гюмри вошли, мы с Андраником в Лори были.

— Вдвоем? — поинтересовался Оган.

— Да нет же, и отряд с нами.

Ерем с Оганом впервые после примирения сидели рядом посреди села.

— Ты рассказывай, — сказал Оган, — а я почитаю и одним ухом тебя послушаю. Я до самого интересного места дошел.

Сирак Агаян покинул село в пятьдесят втором году. Оно еще было живым и многолюдным — домов в сто двадцать. Из труб дым валил, мельница работала, школа гудела от ребячьих голосов. «Эта дыра не для меня, — заявил Сирак. — Чем мои дети хуже других? Пусть университет кончат». Летом, бывало, наезжали. А потом стали только осенью приезжать — собирать орехи. «Ребята твои университет окончили?» — спросил как-то Си-рака Камсарян. «Да нет, оба по торговой линии пошли, любят это дело, — ответил Сирак. — Разве ж нынче родительское слово что-нибудь значит?..»

Сирак, значит, умер.

Камсарян сидел у водопада, и мелкие брызги долетали до него. Это было приятно — лоб его пылал. В пятницу он вызван в исполком. В пятницу. Стало быть, через пять дней. Что ему скажут? И кто скажет?

Пастух Сулейман курил, сидя на своем обычном месте и прислонившись спиной к хачкару. При виде Камсаряна быстро поднялся.

— Добрый вечер, маалум Камсарян.

— Добрый вечер, Сулейман. Как дела?

— Хорошо. Овцы наелись, напились. Я их в дома загнал, чтоб поспали. Какая тут трава, какая вода…

Из дома доносились детские голоса, какая-то женщина то входила в дом, то выходила.

— Твои, Сулейман?

— Да, маалум. Теплые дни наступили, решил привезти их сюда.

— Сколько у тебя ребятишек, Сулейман?

— Одиннадцать. Я их вчера привез. Дочке месяц.

— Да хранит бог твоих детей, Сулейман.

— Благодарю тебя. И брат хотел сюда перебраться. Я ему тут хороший дом подыскал. Так нет — в Сисиан[76]ни с того ни с сего подался. И там тоже, говорит, хорошие дома пустуют. Строите вы на совесть, маалум.

Камсарян не ответил. Помолчал, потом мягко сказал:

— Ты с этим камнем поосторожнее… Этому камню тысяча лет.

— Прости, маалум, прости. Лучше, чем за детьми своими, пригляжу за ним. Хорошо, что ты сказал, я ведь не знал, я пастух всего-навсего.

— Я как-нибудь загляну к тебе, Сулейман. Примешь гостя?

— Это будет самый великий день в моей жизни, маалум.

— Ну, я пошел.

— Ты большой человек, маалум. Не в селе этом тебе жить…

Но Камсарян уже не слыхал последних слов пастуха.

…Камсарян прошел в свою комнату. На стене висел большой белый ватман — перечень жителей села Лернасар. В тысяча девятьсот сорок шестом году здесь было тысяча восемьсот семьдесят шесть человек. Все записано честь по чести: имена, фамилии, год и место рождения. И так семья за семьей — с детьми, со снохами.