Одинокая орешина

Камсарян подошел к ватману, отыскал имя Сирака Агаяна и поставил напротив него крест. Поглядел на кресты, тянувшиеся сверху вниз. Обширное кладбище. Тот, кто жил и умер в Лернасаре, был помечен красным. Красными были и кресты у тех, кто, по мнению Камсаряна, покинул село лишь потому, что того требовало дело. Ну а черные кресты означали кончину «беглецов». Сирак Агаян, понятно, получил черный крест. С грустью посмотрел учитель на список: черные кресты превосходили красные числом. И это кладбище учитель ненавидел. Горестно усмехнулся: кладбище с отметинами, под которыми нет людей. Где-то читал, что во Франции толи в Италии есть приморский городок с кладбищем — крестами, склепами, надгробными надписями, но под могильными камнями нет покойников. Это кладбище не вернувшихся с моря рыбаков и моряков. Матери и вдовы приносят цветы и льют слезы возле этих надгробий. «Это самое святое кладбище», — подумал Камсарян. И на его «настенном кладбище» нет покойников под черными крестами. Параллель показалась ему кощунственной — незнакомые рыбаки и моряки нахмурили свои благородные лбы.

— Саак! — это был голос Огана, ворвавшийся в комнату. — Саак, ты обиделся? Ну в чем моя ошибка? Ведь Сирака привезут сюда, а потом сын его, дочери, внуки станут сюда наезжать. Хоть и тонка, как ниточка, а все ж таки связь.

— Человек не связан с той землей, в которой не лежат его родные, — задумчиво сказал Камсарян, глядя сквозь окно на Немую гору.

— Видишь, — обрадовался Оган, — и ты то же самое говоришь.

— Да это не я, это один испанский писатель, я просто повторил его слова.

— Ну еще лучше. Значит, и в Испании со мной согласны.

Камсарян стал нервно ходить взад-вперед по узкой комнате.

— Грош цена связи человека с землей, если она зиждется только на покойниках. Эта связь тоньше нитки, ты верно сказал, и через поколение оборвется. Предположим, сын Сирака Агаяна, дочери, внуки станут наезжать сюда раза три-четыре в год. А что дальше?

— Давай поговорим о другом, Саак. Размик видел Гаянэ. В Ереване. Вот ты ее обвиняешь, а я нет. Что было ей делать? Одинокая женщина, и каждый день ходи туда-сюда по десять километров.

Камсарян не отозвался. Уже в который раз за эти дни вспоминал он усталый и беззащитный взгляд Гаянэ и в который раз не мог найти ответа на простой, казалось бы, вопрос: почему Гаянэ не зашла в его дом?..

— Оставь меня одного, Оган.

Глубокой ночью Саак Камсарян прочтет строки средневекового армянского историка, которые перепишет в общую тетрадь: «Глядите, пренебрежители, и… дивитесь, когда я пред вами осмелюсь пробудить тот опасный и подвижный народ, который обращается к шири небес, дабы наследовать глубины, не ему принадлежащие. Он грозен и замечателен… Кони их быстроноги… и примчатся, как орлы с небес…»

…И вновь кузнецы воротились в село. Все трое: дед, его сын и внук. И опять пламя в горниле жарко пылало, а мехи дышали подобно легким мамонта. Но кузница — вот те чудо! — находилась почему-то возле Одинокой часовни. «И как ей удалось забраться на такую высокую гору?» — изумился учитель. Грох! Грох! — стучат кузнецы по железу, и гора вздрагивает от их ударов, а ущелье по самый край наполняется звуками стонущего металла. Кузнецы куют колокол. «А то что за часовня без колокола? — взглянул кузнец Согомон на сиротливый купол Одинокой часовни. — Зря только веревка болтается». — «Для Немой же горы мы язык выкуем, — добавил кузнец Гегам. — Может, она заговорит?..»

Все три молота, слив удар свой воедино, с силой опустились на наковальню. Колокол ширился, рос с каждым ударом. «Где же будет висеть эта громадина?» — удивился учитель, обращая взор на кружево купола Одинокой часовни. «Мы повесим этот колокол в ухо Глухой горы, — объяснил кузнец Санасар. — Уж его-то звон она услышит».

И снова три молота слили воедино удар…

«А для Одинокой часовни мы замыслили другой колокол, — сказал кузнец Согомон. — Разукрасим его узором, ты не гляди, что пальцы у нас грубые». — «А из чего вы ковать станете его?» — спросил учитель. Кузнецы ответили: «Из надежд».

Три молота опустились на наковальню. Осторожно, как материнский поцелуй на чело спящего младенца. Послышался не грохот удара, а нежное щебетание птиц — у птиц было гнездо под куполом часовни.

Видимо, от тишины, услышанной во сне, Камсарян проснулся. Включил настольную лампу, но тут же опять выключил.

— Па, — позвала его Сона из соседней комнаты.

— Ты не спишь, Сона?

— Я голос твой услыхала и проснулась. Думала, меня окликнул.

— Это тебе приснилось. Спи, доченька.

— Па, я люблю Левона.

— Знаю, доченька.

— Сейчас темно, я и осмелилась признаться… И он меня любит.

— Не знаю, доченька, не знаю…

Замолчали. И молчали до самого рассвета, хотя никто из них больше не уснул: ни отец, ни дочь.

32

Когда проезжали мимо хачкара, Варужан попросил, чтобы Врам остановил «виллис»:

— Я на минутку…

— И я с тобой, — выскочила из машины Лусик.