Одинокая орешина

— Садись в машину, слетай в райцентр за едой и выпивкой. Или можешь в ресторане все купить. И посуду там возьми.

— Так мы ведь все взяли, — не понял тот. — У нас все есть.

— Взяли для кладбища. А я поминки хочу устроить честь по чести.

— Где?

— Да в нашем доме… Я бы этого учителя!..

— А стол, стулья есть?

— У сельчан возьмем, — и тут, видно, подумал о каменной баррикаде. — Нет, ну их! Чтоб им ни дна, ни покрышки! Стол и стулья тоже вези. Заплати, сколько запросят. Скажи, на день.

Приятель стал быстро подсчитывать в уме:

— На сколько человек?

— Человек на пятнадцать — двадцать. Остальные с Багратом в Ереван поедут. — Баграт был его младшим братом. — Там на сто человек стол накрыт. А я тут останусь. — Потом вспомнил: — Из райцентра позвони Андо. — Андо был зурначом, его другом. — Пусть соберет музыкантов — и живо сюда.

— А вдруг его дома нет?

— Хоть из-под земли, а добудь. Я им вдесятеро больше заплачу.

Все получилось так, как задумал Овсеп.

Стол поставили во дворе.

— И дом вроде покойника, — сказал бывший учитель геометрии (и на что была Овсепу отрава этих слов?). — Только непохороненного. Я бы на месте Овсепа отремонтировал его, сделал дачу. Лучше места не найти: красиво, воздух чистый… (Зачем Овсепу и эти слова?)

Побоялись ставить стол под балконом — он мог обвалиться в любую минуту, или сверху балкой еще пристукнет. Поставили чуть поодаль от дома — среди камней и колючек.

— Не дай бог тут змеи водятся, — снова послышалось ворчание старичка-геометра. — Как раз потеплело, того и гляди…

«Ну, беззубый, — зло подумал Овсеп, — на что ты змее? Ужалит — сама подохнет. Сколько дней жить-то осталось? Что ты трясешься?»

А старичок — по праву старшинства — первым произнес слово об усопшем. Хвалил его за ум, за честность, хвалил весь его род и Овсепа в особенности. Потом выпили, поели ресторанную хашламу[77] без соли — соль забыли захватить.

— Чтоб ни у кого не просить, — предупредил Овсеп. — Да я их…

Овсеп не слышал речей, хотя в такт словам покачивал головой.

Посидели часа полтора, потом Овсеп поблагодарил всех и предложил ехать: сумерки сгущаются, а дорога опасная. Все быстро — словно только и ждали этих слов — поднялись.

— А вы останьтесь, — сказал Овсеп зурначам и вынул из кармана несколько десяток.

— Как тебе не совестно, Овсеп? — обиделся Андо. — Разве мы не люди? — но деньги в конце концов взял.

Зурна — инструмент мужского горя. Мужчина плачет незримыми слезами, стиснув зубы и не давая вырваться рыданиям наружу. Зурна не кричит. Слезы ее — родник, капля за каплей долбящий землю, пробивающийся из-под нее. Печальная, почти нереальная музыка повисла над безмолвием села подобно облаку, которое хоть и набухло, хоть и потемнело, сделавшись тучей, но дождем не пролилось. А Овсеп выпил подряд несколько стаканов спиртного и помрачнел, став чернее тучи.

На дворе стемнело. Вынуждены были включить фары машин, и они теперь освещали поминальный стол. Все перемешалось в мозгу Овсепа, лишь одно виделось отчетливо: груда камней на дороге. И камни эти застили ему белый свет.

— Я прирежу этого учителишку! — хрипел он. — Как мне жить после такого?..

Плакала уже следующая песня, и Овсеп замолк, но про себя продолжал крепко ругаться. И вдруг встал:

— Ребята, умереть мне за вас, играйте, а я в дом войду. Я ведь тут родился, средь этих развалин…

Один из зурначей направился к машине:

— Я тебе фонарь дам, чешский, а то в доме темень.

В «доме»! Потолок давным-давно рухнул, а дверь унес, видимо, кто-то из сельчан. Овсеп взял фонарь и вошел. На полу валялись камни, бревна, а между ними росла высокая трава. Что это за комната? Овсеп попытался вспомнить, но не смог. Осветил фонарем одну стену, потом другую. Штукатурка обвалилась, доски пола прогнили и ломались при каждом шаге Овсепа. Все-таки вспомнил: это спальня родителей. Фонарь высветил угол, и Овсеп вдруг ясно увидел мать, которая любила вязать, сидя в этом углу. «Отдохни, сынок», — послышался ее голос. И он съежился в материнском углу, как бесприютный сирота, и впервые за этот день ему захотелось заплакать. Вспомнил все свои неудачи, своих недругов, всех, кто не желает ему добра. Отсчитал их на нити памяти, как на четках, но слезы замерли в нем, не вытекли. Звук зурны тут еще сильнее надрывал душу — казалось, с небес эта музыка исходит. Звучала песня «Братец-охотник», его самая любимая песня. Но слез не было. Он протер глаза огрубевшими кулаками: неужто и впрямь сидит на материнском месте?

— Пусть душа твоя станет светом, мама джап… — голос его ясно прозвучал среди развалин.

Видно, стены истосковались по людским голосам и потому размножили его голос, отозвались эхом. И от этого эха дрожь пробежала по его телу. Овсеп выключил фонарь, и комната погрузилась в кромешную тьму. Исчезли стены, потолок, Овсепа обволокла густая, наподобие смолы, мгла, и на мгновение он ощутил блаженство. Вспомнил, как однажды в этой комнате отец отстегал его ремнем. Привязал к кровати — ха-ха, его-то, Овсепа! — и отстегал. Спина у него заныла, словно его только что выпороли. Хоть бы сейчас уж заплакать, тогда-то ведь ревел.