Одинокий пишущий человек

Он явился домой и потряс перед женой Машей бланком, на котором внизу мелкими буквами значилось, что отказ от мероприятия будет стоить полторы тысячи беспощадных израильских шекелей. И жена узрела этот пункт, для чего даже очков не понадобилось – у неё дальнозоркость. «Сейчас убью тебя на хрен, горе моё, злосчастье!!!» – завопила она.

И тогда он бросился звонить мне и, обморочно завывая в трубку, пытался что-то объяснить. За кадром ему вторила Маша, минут пять я молча слушала этот парный конферанс.

«Идиот, – сказала я. – Ты собрался улицы в Ванкувере подметать в своём концертном смокинге?»

Вот!

Вот мы и прикатили к завязке сюжета, потому что Витин концертный смокинг с атласными отворотами и есть та неопалимая купина, из которой со мной заговорила умопомрачительная гадалка Нюся. Сейчас мы до неё дотопаем, дайте мне ещё минутку.

(А начинающим литераторам, если уж на то пошло, полезно понаблюдать за тем, как образуется завязка действия.)

Смокинг дошёл до наших дней путями неисповедимыми – как любое библейское чудо. Дело в том, что в молодости Витя играл в оркестре Рижской оперы, во вторых скрипках. Собираясь на Святую землю, был уверен, что Израильский симфонический должен приветствовать его торжественный въезд в Тель-Авив, стоя и восторженно постукивая тростями смычков об инструменты, как это водится у музыкантов. И потому прихватил свой концертный прикид: смокинг, манишка, запонки.

По пути в Израиль их с матерью ограбили на станции Чоп. Остался только портфель, которым Витя отбивался. Смокинг, аккуратно выглаженный, лежал там вместе со сменной парой трусов. Так что за неимением иной одежды Вите пришлось обивать пороги контор по трудоустройству граждан исключительно в смокинге с атласными отворотами – просто жизнь предложила первый выбор на родине: трусы или смокинг; Витя выбрал концертный вариант. Кстати, нормального костюма у него нет до сих пор, он и сейчас надевает смокинг в любом случае парадного выхода из дому.

Но я отвлеклась.

Назавтра, прихватив по дороге этого мечтателя с подписанным бланком липового договора, я поехала на Тахану Мерказит отвоёвывать жалкие его гроши… Сначала пришлось объясниться с охранником. Тот на входе сидел, полностью военизированный, с кобурой на заднице. Странно, что пулемёта они не выставили.

«Вот ваша говёная бумажка, – сказала я ему, – возвращаем за ненадобностью: Израиль страна нелёгкая, но с туалетной бумагой здесь, слава богу, всё о’кей».

Тот подобрался – видимо, для таких душевных бесед и был посажен, – ухмыльнулся:

«А вот этот номер у вас не пройдёт!»

«Ты, с пистолетом! – говорю. – Тебе сразу в морду дать или подождать, пока ты его зарядишь?»

Он вскочил и пошёл звать начальника – мы, значит, оказались сложным случаем. Витя стоял рядом в своём смокинге с атласными отворотами, отдувался от волнения, но вставить хотя бы слово боялся: я запретила. Он по горькому опыту знал: если я берусь действовать, все четыре стихии в данном полушарии должны безмолвствовать, ибо я их все заменяю.

«Я говорю, ты молчишь, – предупредила я Витю. – Одно только слово, и ты пойдёшь…»

«Я понял!» – сказал он.

Ещё бы! На кону был залог, который я собиралась выцарапать из этих мерзавцев.

Выходит начальник, ушлый такой Харон на международной переправе: мордатый, брюхо пивное, пахать на нём гектаров двести, говорит:

«Господа!»

Я вот этих, из Бердичева, вижу за три километра. Они, едва с самолёта, первым делом здесь выучивают слово «господа!». «Господа, – говорит, – не принимаю ваших претензий! Там же написано: в случае отказа от намерения эмигрировать нам остаются полторы тыщи…»

Я горестно так, меленько принялась кивать, почти прослезилась. Я люблю начинать с этой психологической краски: огорчённая вдова с идиотом-сыном. И голос надо помягче, умоляющий. Тогда содержание следующей реплики деморализует врага.

(Начинающие сочинители, внимание: пошёл диалог.)

«Откуда ты взял эти полторы тыщи, мне интересно? – мягко так спрашиваю. – Почему не пятьсот и поцелуй меня в жопу?» Витя рядом приободрился, одёрнул смокинг и огладил лацканы.

«Как… как вы со мной разговариваете, дама?! – пролепетал побуревший Харон. – Я всё разъяснил этому молодому человеку полюбовно, я с ним возился сорок минут, я вам сейчас готов рассказать…»

(Теперь с поднятым забралом крушить их контору, пинать говнюка в брюхо, кромсать ему бороду.)

«Всё, что ты хочешь мне рассказать, я забыла сорок лет назад, – говорю. – Слушай меня внимательно, и ты, с пистолетом, тоже. Вы получаете ноль, и жопа остаётся в силе!»

Да, смиренной меня не назовёшь, у меня к этому нет никаких оснований. Такой вот я человек – резкий, беспардонный. Хожу так с бритвой, режу людям носы…

В общем, не стану никого утомлять подробным диалогом с этими гнидами – в виду крайней словесной его экспрессии, хотя допускаю, что начинающим литераторам подробное изучение этой сцены с её острым драматургическим рисунком принесло бы немалую пользу.