Одинокое письмо

Особенно хорошо здесь было поздним вечером в конце мая — начале июня, когда неподвижно стоит желтая полоса зари на севере, ты на мощенной камнем дороге, слева лес, а за этими зарослями поля, начинающие с юга темнеть, всю ночь кричат там страшными голосами чибисы, видно, как некоторые из них вдруг взлетают вверх, переворачиваясь в воздухе, как летучие мыши, с дурным визгом падают вниз, а тут рядом трескотня дроздов, и соловьи снова приводят в недоумение.

Теперь мне нечего там делать. Укатаны учебные поляны.

Провалитесь пропадом пустыри моих пейзажей.

Когда еще случится такое: зеленое поле озимых, сбитые с толку зимние? весенние? леса, чистые голубые пруды, еще с лета обмелевшее озеро, грибы-пылевики, неужели гриб — если нажать сапогом — гриб осел, выбросив пыль, потом снова раздулся и поднялся.

Бежит лошадка, запряженная в телегу, несутся розовые облака — может, нагонят снег, но когда еще теперь увидишь такую яркую зелень.

Когда нас логично подготовляли — еще с мая, — мы только торопили: скорее бы осень, зима, а теперь: надо ли?

Наступает время ослабевания действия земных законов.

Теперь понятно — это просто еженедельное обозрение, события недели?

Пасхальная суббота. Ветер — двадцать метров в секунду. Снег несется мимо фонаря. Кленовые листья проносятся, как стрижи. Единственный грач у помойки.

Лоб холодеет и отнимается, как будто то в одном, то в другом месте приставлены медяки.

Скоропалительные штормовые пасхальные метели — и снова солнце среди штормовых морских (северо-западных) облаков. Не то сейчас гроза начнется, не то новый снеговой заряд. Три скворчика на проводах, в момент просвета вечереющего.

То меланхолическая, то бешеная метель.

Воскресная проповедь. Смерть непутевого родственника.

Пятидесятилетний пьяница (южноевропейского типа — спиртное каждый день) и любитель собственноручно зажаренных бараньих боков, отец двоих детей, отдал Богу душу. Многочисленная суетливая родня на минуту задумалась о бренности земной жизни, но тут же, как бы отряхиваясь от тяжелых мыслей, все говорили: «Этого следовало ожидать».

Мировая справедливость восстанавливалась, и в доказательство некоторые прибавляли: «Ведь жива же еще его мать, а она вон какая старая» (и живы еще мы все).

Приходит в голову кощунственная мысль о необходимости подобных напоминаний.

Почему мы отворачиваемся от вида смерти? Негодуем на безвкусицу полосатого автобуса, снобистски не мешаемся с толпой, собравшейся вокруг того самого места (задранные головы на распахнутое окно второго этажа), взгляд вниз: на асфальте опрокинутая скамеечка с отломившейся ножкой, отброшенный комок сырой газеты и лужа густой крови (только что увезли, насмерть разбилась, мыла к празднику окна).

Вчера из Москвы. Полет лунной ночью. Блеснет золотом (именно золотом!) речка, высветится разными частями своей длины, обозначится озеро, почти сзади Марс — Великое противостояние, на севере за горизонтом — отсветы полярных ночей, дальние зори, «спит земля в сиянье голубом» — утеряно чувство космоса — хотя каждый может проделать то, что было доступно только Фаусту, Демону, Маргарите.

Свистит ли в ушах ветер, холодно ли рукам, крепко ли надо держаться, страшны ли бездны в прорывах облаков? Отсюда не видны их домишки, ратуши, фермы, разве что блеснет на повороте Рейн, или прорвется, конечно золотом, из-за парковой черноты заброшенный пруд.

— Когда скроется эта проклятая муха? У меня от нее по всему телу пошел какой-то свет. Ставлю десять против одного, что моя задница светится, что твой медный таз.

— Успокойся, соседка. Не надо биться об заклад, что душа у тебя черна, как твоя утроба.

— Уж не хочешь ли ты трахнуть заодно и мою душу? Следил бы лучше за Марсом, сдается мне, что он был у нас слева. А сейчас впереди.

— Молчи, метла безносая, смотри не забудь, где у тебя душа, или как там ее, а уж я дорогу знаю. Только бы не опоздать, а уж там мы начистим до блеска твои противни и жаровни.

— Мои цыплята не для твоих вертелов.

— Лети одна, коли так. А я прибавлю ходу и срежу угол между Венерой и Меркурием.

— Погоди, сосед. Этой ночкой будет много дичи — токовище на славу. А на одном вертеле ведь может прожариться не одна птичка?

— Расскажи, пташка, где это твой клюв?

Вторник, видение: послеобеденное время, пятый час, я — купеческая жена? дочка? — проснулась, нет, просто горожанка в своей спальне на втором этаже деревянного дома, подошла к окну, сейчас будет готов самовар, в горле пересохло, отодвинула занавеску и навалилась локтями на подоконник, на улице было пусто, крестик на груди свесился и приятно охладил испарину под ним.

На самом деле я сидела в подвале, и, несмотря на то что снаружи продвигался ярчайший весенний день, в помещении было сыро, темно и горел электрический свет. В комнате холод, у автора замерз нос, и он прячет его в синий мех телогрейки. Утром в подвале топили печи, и автор задремал в кресле с бахромой вслед за старухой, сидящей рядом в другом таком же кресле. Автор дремал и радовался, что не каждый день случается много событий внешней жизни.

Ах, история ворона.