Одинокое письмо

Перебирая пластинки, какую-то привычную, старую, заигранную поставила и с чувством (испытывая удовольствие) перекатала фломастером восьмую главу из «Цветочков».

А пластинка-то итальянской музыки: Вивальди, «Виртуозы Рима» — расширяют пространство перуджинских холмов, зимнего вечера, стужи; вороны слетаются на ночлег, загораются огни селений, Венера была где-то на юго-западе, теперь скрылась, днем шел дождь, теперь мокрый снег, юные певчие во всех капеллах мира в несовершенной радости высыпали во дворы, играют в снежки, наиболее терпеливые тупо катят корявый огромный снежный ком, обдирая тонкий снежный слой и пачкая основу будущего творения песком и грязью или желтой глиной. Утки, итальянские утки тоже там, в черной зимней воде.

Засветились высокие окна Капеллы. Съезжаются экипажи. Маленькие певчие топают по лестнице, трут красные мокрые грубые лапы, перелетают последние пареные снеговые коврижки.

Оставалось две версты.

Два продрогших монаха брели по грязи.

Старший впереди, младший отставал.

— Эй! — кричал старший.

— Эй! — незамедлительно отвечал младший и прибавлял шагу.

Снег то идет, то перестает, иногда показывается мутная луна.

Огни дальних деревень скрываются.

Монахи близки к порции своей мерзлой совершенной радости.

Сколько все же на свете радости — гораздо больше, чем мы думаем.

Ветер. Иногда этот ветер был постоянен — он дул тонко, щемяще и особенно давал чувствовать эту щемящую ровную степь.

Сколько все же праздников.

Включим все лампы. Блестит новая чашка, мерцает срез лимона.

Я думала, что и себя-то я уже не слышу, и только недавно, в апреле, на охоте, даже не знаю, что повернулось, мне снова стало казаться, что я все же обладаю каким-то запасом сопротивления, чтобы услыхать свою отдаленную музыку («Если человек не шагает в ногу со своими спутниками, может быть, оттого, что ему слышны звуки иного марша?»).

Для меня охота всегда была связана с Севером, зимой, снегами, воем метели — все это меня накрыло с рожденья, родилась я в конце января на Урале. Эти длинные зимы раннего детства в городе Ирбите, наверное, навсегда отпечатались в сознании.

Писать рассказы и ходить на охоту — вот это жизнь! Хотелось не то зарыться в снег и зимовать, не то добраться до самой сердцевины глуши.

И все какая-то идеальная жизнь представлялась, и обязательно зимой, и, конечно, на севере.

Тут надо подумать и о собаке, и когда стала выбирать — какую же, — тут надо сначала решить, для какой именно охоты, потому что, как выяснилось, каждая собака для какого-то одного определенного вида охоты.

Конечно же, сибирская лайка.

Музгарка, черный пес, носился по Короленко. Норовил щенок сделать лужу непременно под педалями пианино, хватал мамашиных учениц за ноги, выл в коммунальной квартире, спровоцировал соседей на коллективную жалобу, не любил фальшивых скрипок — за стеной пиликали, барабанили, дубасили, голосили ученички музыкальной школы, а может, тоже хотел поучиться.

Конечно, я назвала щенка Музгаркой в честь Зимовья на Студеной.

Мы еще отправимся зимовать!

Мне довелось поохотиться на берегах Белого моря, в тростниках Прибалхашья, но больше всего в Тверской области.

Сейчас я уже вернулась. Все последнее время была как в лихорадке — пока собиралась, была там, ехала назад с глухарем — и только сейчас напряжение начинает спадать.

И когда я его везла в мешке, и когда вынула, черного, страшного, мохнатого, и даже когда приготовили — все равно он был дикий, нездешний.

Это не тетерев, токованье которого слышно за километр. Даже Пришвин жаловался, что, дожив до старости лет, не может до сих пор услышать его песни, его товарищи рядом с ним слышат, а он нет. И только однажды он наконец тоже услыхал, он понял, что слышал и раньше, но принимал за что-то другое.

Когда стоишь в темноте (в четвертом часу утра) и слушаешь, с какой стороны он начнет, все время кажется, что уже начал, в нашем теле очень много шуму и скрипу: кровь шумит, кости скрипят, шея, когда поворачиваешься, кроме того — сапог глубже уходит в сырой мох, ремень ружья трется о плечо, и просто звенит в ушах.

А чего я, спрашивается, туда впилилась (в Пашнево).

А мне, видите ли, очень хотелось поподробнее узнать о судьбе героини моего рассказа «Вакаринская барыня». Рассказ был уже написан, а у него, оказывается, было продолжение в жизни.

И вот каждый раз, приезжая в Астафьево и расспрашивая о новостях, я, конечно, спрашивала — жива ли Елена Александровна из Вакарино (это была последняя стойкая жительница покинутой всеми деревни)?

Рассказ был написан от лица молодого учителя, который приехал в эти места на весеннюю охоту и у которого не все было благополучно на работе и на сердце. Я придумала такой персонаж, потому что куда естественнее, что на охоту отправляется молодой учитель, а не я сама, такая оторва, но все, что там происходило, было со мной, и неприятности были мои, но куда естественней было отправить на глухариный ток румяного учителя Шубова, чем меня, тогда начинающего охотника, больше знакомого с охотой из русской литературы, из книг Тургенева, Пришвина, Зворыкина, Ю. Казакова.