Одинокое письмо

Теперь откуда смотреть — раздвигаем, откуда стрелять — просовываем, оглядываемся — плавно изрезанная береговая линия полей — самое волнующее — выступающие дальние заливы.

Желто-красные леса (багрец и золото) тяжело окрасились — значит, солнце уже взошло.

Приподнимаюсь, вглядываюсь вперед, здесь, на не распаханном еще поле вчера они токовали, здесь лягавая причуяла свежие их наброды.

Окоченели ноги в резиновых сапогах, замерзли пальцы, ружье прислонено стволом к камню, курок не взведен. Если сегодня они не прилетят — завтра этот последний клин распашут — вон края уже чернеют, и большая часть полей уже вспахана под зябь.

Я сажусь поудобнее, вытягиваю затекшие ноги и вдруг прямо перед собой: вижу — вот он ходит — только что пустота, и вдруг сгусток черноты, какая-то новая плотность — если бы поближе — и только я это успела подумать — как он распустил крылья, взлетел и сейчас улетит? и все? но он сел ближе — и вдруг рядом с ним опустилась тетерка, послышалось бормотанье, и они дружно вспорхнули и оказались сбоку в десяти метрах от меня, огляделись и начали подбирать что-то с земли.

Ствол между ветками — тихо, тихо — подняли голову, посмотрели — казалось, прямо на меня, увидели или нет, и принялись снова за корм — косач расхаживает, тетерка за ним — вот он ближе, удобнее целиться в него, — но он глава стаи, нельзя бить старого косача, первого прилетевшего на ток, скоро сюда должна слететься вся стая — я поворачиваю ствол к тетерке — плохо, не прикладного, — а случай, которого не будет никогда больше в жизни, а старый егерь, сделавший мне этот шалаш, срубавший молодые березки, обтесывавший ветки и вчера ушедший за пятнадцать километров к себе домой — я возвращусь к нему в деревню через несколько дней и что скажу — выцеливаем в середину, сейчас, нет, еще немного, переведу дух, сейчас, мушка вздрагивает, нет, вот набираю воздух, задерживаю дыхание — ожидание выстрела делается нестерпимым — грохот, они взлетают — оба! низко летят над полем к лесу — почему-то не падают, упадет не сразу — где-нибудь подальше — они на перо крепкие — я выскакиваю, бегу в ту сторону, сначала направление кажется безошибочным, тетерева нигде не видно, началась распахнутая огромными пластами земля — придется идти за собакой и вести ее сюда — она уж обязательно отыщет.

Я иду к лесу, чтобы не идти по полю и пройти вдоль опушки, вдруг на меня налетает огромная стая, увидев меня, шарахается в сторону и направляется прямо к тому месту, где я только что была. Я иду туда — вон они расселись прямо у моего шалаша, расхаживают по полю, перепархивают с места на место, клюют. Я подхожу ближе — меня еще не видно за извалом холма, но и я теперь их не вижу, наконец выглядываю — они улетают, делают круг и скрываются за лесом. Я снова иду к деревне, все новые стаи вылетают из чащи, на поле выезжает трактор.

— Ну что, убила какую-нибудь птюшку? — говорит мне хозяйка по прозвищу Шлящая, так назвали ее соседки, а тракторист звал ее «Свет в окошке» и рассказывал, как ее свет спас его темной осенней ночью (дом на краю, позднее чтение Евангелия, заблудился в лесу, по ее огоньку нашел дорогу домой).

— Видеть видела, а не убила, промахнулась, поторопилась.

— Каждая птюшка жить хочет, радуется Божьему свету.

И я знаю, что хозяйка сейчас высвободит руку и шевельнет вытянутыми пальцами, представив трепыханье полевого жаворонка; из всех птиц она вспомнила в этот момент, конечно, полевого жаворонка.

Она только шевельнула вытянутыми пальцами, но как отчетливо представилось набиранье высоты полевого жаворонка, его трепыханье крылышек в золотой синеве.

Жалко птичек, но она на меня не сердится, как ни в чем не бывало собирает на стол и приглашает к столу.

Мелкие картошки, старые соленые огурцы, плохой выпечки хлеб...

С Покрова до Пасхи она ездит по стране. Навещает сыновей, посещает знаменитые монастыри.

Но самое любимое — весной — на глухаря, приезжай, Белла, весной, я покажу царскую охоту, отведу на глухариный ток, никто этого места, кроме меня, не знает.

И вот мы сидим у костра. На подслух мы уже ходили. Знаем, что на ток глухари слетелись. Скоро мы туда отправимся, а сейчас сидим на свеженарубленном еловом лапнике.

Ах, этот ночной костер на краю глухого мохового болота, где в три часа ночи начнет токовать глухарь.

И теперь, где бы я ни была, в городе — как только начнутся эти светлые апрельские зори, появится первая вечерняя звезда на светлом еще апрельском небе или пролетит на страшной высоте самолет — с тем особенным ровным, мощным, но далеким гулом (не такой, как в городе — взлет или посадка), — я сразу душой там, на Ершовом болоте, еще ухают совы, мы сидим на лапнике, напились чаю из котелка (как он умел вскипятить чайник прямо на ходу, несколько веточек, рогатинка — и уже кипит котелок, готов крепкий чай, так необходимый, когда ты уже начинаешь клевать носом и еле бредешь утром после предрассветной охоты).

Как счастлива была я тогда! Снова хотелось попасть в те края, где мы бродили с Владимиром Федоровичем. Его уже нет в живых.