Одинокое письмо

Да и мы, те, кто выросли в ближайшем учебном городке, были бы совсем не такими, для нас утренняя, дневная и особенно ночная пальба были чем-то вроде рыбьего жира, к тебе подступаются две ложки — в одной маринованный белый грибок, в другой гадость, сначала жирок, потом грибок, пол-литровая банка маринованных из магазина на углу Некрасова и Литейного кончилась, недопитая бутыль куда-то задевалась, а мы росли, под грохот канонады, орудийная мощь менялась, число залпов за один заход увеличивалось, мы считали их, как проходящие вагоны товарняков, мы махали пассажирам скорых поездов, не забывая считать вагоны; мы махали также и летчикам в самолетах, но сначала с замиранием сердца искали опознавательные знаки на фюзеляжах, вдруг это самолет без опознавательного знака или снова фашистский, под бомбежкой мы никогда не бывали, но страх ее был у нас в крови (еще мы боялись позывных Москвы по радио, так замирало сердце, когда вдруг приостанавливалась радиопередача и начинались бесконечные позывные), это были учебные самолетики с аэродрома Бабино, можно было рассмотреть номер и окошечко, конечно, пилот видит, как я ему машу, пускай знает, что мы его видим и ему рады; кудрявая девочка, отмой черные глазки, три лучше, так говорили страшные тетки в бане, когда я, вымытая и укутанная в простыню, усаженная не мешаться, делала вид, что благонравно занята яблоком и не я орала, не слыша своего голоса в гуле набитой до отказа шайками, тетками, бабками некрасовской бани, по ночам туда водили солдат, их строевое пение было колыбельной в нашем послевоенном детстве; то, о чем поется в колыбельных, было из области темноты — мышки за печкой скребут, пелось у Моцарта, это было страшно, возможно, пелось для того, чтобы ты не вздумала вскочить с кровати и броситься к печке, страшно было дома, но еще страшнее было на улице, где по ночам ухали овчарки, почему-то представлялось, что зря лаять они не будут — или волки, или воры; в маленьком палисадничке была Никаноровна, когда подходило время собираться в город, мы гадали, подарит или не подарит на этот раз, но неизменно у меня в руках оказывался срезанный ею и составленный школьный букет, он всегда был ориентирован на одну сторону, у него как бы предполагалась задняя глухая стенка, как у буфета, предполагалось, что с той, обратной, стороны никто не забежит посмотреть, она закрывалась какой-нибудь пушистой елочкой-спаржей с ягодками, и все опрятные головки были повернуты в одну сторону и располагались лесенкой: длинные сзади, средненькие вокруг, краса сезона — в центре — как учительница среди отличниц на ежегодном групповом снимке, а самые маленькие кудрявые головенки — на полу — вытянув ноги в валенках, до сих пор я терпеть не могу все эти георгины, астры, флоксы и гладиолусы, возможно, там были и золотые шары, ненавистные уходящие вдаль тусклые школьные лампы в коридорах и классах, тусклые школьные рассветы.

Пончик, винегрет и кисель! Жизнь не скупилась на свекольное. Тебе что? Мне винегрет. Свекольными были и кресты на повязках санитарок — покажи руки, покажи уши, где воротничок, что в портфеле, свекольные следы на снегу расходились из школы, сначала у дверей особенно густые, неизменная мастика коридоров и классов, щедро мазали, но полотеров не пускали, не то экономили, не то боялись за своих малолеток, грязным винегретом отсвечивали наши валенки и сырые тряпки на школьных досках, швабры нянек и снег у школы.

Очень скоро валенки были запрещены, не знаю, как в других школах, а в нашей мы были уверены, что это только у нас, в бывшей женской гимназии, где училась и окончила с золотой медалью жена, друг и верный помощник; валенки не вязались с благонравием — здороваться надо легким поклоном, — с обликом Ксении Александровны, завуча младших классов — она за нас заступится, вся в черном, только белое жабо у шеи, сколотое камеей — как я их ненавижу до сих пор, в этих коробках со сломанными булавками, — а валенки — это что-то вроде туго набитых белых мешков отрубей, которые выносили из подвала на углу Баскова и Маяковского и за которыми стояла неподвижная очередь, когда мы шли в школу, а когда возвращались, оттуда шептали: девочка, подойди сюда, не бойся, но мы уже знали, что будут просить притвориться ихней дочкой, а тогда дадут этой тетке еще мешок отрубей.

Мы боялись этих теток, которые стояли еще с ночи неподвижно у закрытых дверей магазина, укутанных, с санками, в валенках, а когда возвращались из школы, там была толчея, пищали грудные дети — на них тоже давали мешок фуража, грудных передавали из рук в руки, нас тоже зазывали. Но мы обходили очередь стороной, там были молочницы, сторожихи, дворничихи.

Как хорошо спится после раннего звонка молочницы, она пришла по черной лестнице с черного хода на кухню.