Одиссей Полихроніадесъ

И не только одинъ Коэвино, но и старикъ Мишо, почти нмой и ко всему равнодушный, тотъ красный съ блымъ старикъ Мишо, котораго такъ уважалъ Благовъ, говорилъ о Пертефъ-эффенди съ глубокимъ вздохомъ: «Поднялъ ношу этотъ человкъ въ молодости своей!»

Пертефъ-эффенди именно ношу поднялъ, и спина его съ раннихъ лтъ не могла уже разогнуться. Безжалостный Али-паша, враждуя съ отцомъ его, возненавидлъ и дтей. Пертефа еще отрокомъ онъ посадилъ въ подземелье своей крпости, въ особомъ углубленіи, въ стн, и посадилъ надолго, такъ что Пертефъ тамъ росъ, не имя мста выпрямиться никогда во всю длину тла. Такъ онъ выросъ, и, когда дверь тюрьмы отворилась предъ нимъ, его станъ былъ уже согбенъ на всю жизнь. Онъ былъ очень богатъ, и Азизе-ханумъ была его младшая и любимая дочь. Въ Янин привычны люди (и христіане и турки) давать за двицами большое приданое, и безъ приданаго не беретъ никто, ни богатый, ни бдный.

Гайдуша о самой Азизе-ханумъ говорила мн такъ:

— Эта двушка очень горда и очень благородна. Не могу я сказать, чтобъ она была красива, бдная… Бла она, это правда, и очи иметъ черныя, большія и огненныя. Докторъ ее лчилъ и въ гарем часто бывалъ у нихъ. Онъ съ турчанками очень простъ, и он съ нимъ не стыдятся, потому что привыкли къ нему. Онъ хвалитъ ея умъ и говоритъ, что она даже хорошія двустишія на греческомъ язык сочинять уметъ. И умъ есть, — продолжала Гайдуша, — и глаза огненные, и рода высокаго, и денегъ много, и лицомъ бла. Однако судьбы ей хорошей нтъ, куропаточк бдной… Худа, и естъ у нея, все равно какъ у меня, — прибавила еще Гайдуша съ какимъ-то внезапнымъ лучомъ не то гордости, не то гнва въ глазахъ, такихъ же огненныхъ, какъ и очи албанской дворянки, о которой она говорила, — есть у нея недостатокъ какъ у меня… Я хрома, а она кривобока… Это отъ Шерифъ-бея скрыли. Перехала невста къ нему въ домъ. Вошелъ къ ней женихъ. Пробылъ тамъ минутку, возвратился къ матери и со слезами на глазахъ сказалъ ей: «Матерь моя, что ты сдлала! Я ее видть не могу… Я не могу приблизиться къ ней!» Вотъ какое оскорбленіе! И кира-Параскева, и Абдурраимъ, его дядя, усовщивали его и просили… И говорили: «Вдь она молоденькая: ей всего семнадцать лтъ. Умъ есть, богата…» А Шерифъ только вздыхалъ и говорилъ: «Не могу я приблизиться къ ней!..» Вотъ горе! Долги, разоренье, люди роскошные, знатные… Очагъ старинный и славный… Все пропало!.. Хорошо. Уговорила его мать возвратиться къ невст. Онъ возвратился; но Азизе-ханумъ заперла дверь и не впустила его. На другой день еще хуже. Турчанки знакомыя пришли поздравлять. Азизе-ханумъ не выходитъ къ нимъ. Пошелъ мужъ просить у нея извиненія и общаетъ жить съ ней хорошо и любить, и говоритъ ей: «Послушай, Богомъ я тебя заклинаю, похорони ты меня лучше посл, только не срами и выйди къ этимъ женщинамъ!» А она какъ взглянетъ на него страшно и какъ засмется, и спрашиваетъ: «Хоронить? Хоронятъ люди близкихъ людей. А я теб что?» Онъ и такъ и этакъ, и оттуда и отсюда, но Азизе-ханумъ какъ львенокъ озлобилась, схватила себя за волосы, и, топнувъ ногой, закричала на него: «Не хочу я!» Опять затворилась; послала отцу своему сказать, чтобъ онъ за ней карету прислалъ, и ухала… И остался нашъ Шерифъ-бей безъ жены молодой и опять безъ денегъ… Былъ онъ тутъ у доктора посл этого и даже заплакалъ, потому что въ эти самые дни и въ тиджарет г. Благовъ началъ дло Исаакидеса. Ты хотлъ знать, что случилось. Теперь я сказала теб.

Такъ говорила Гайдуша, и я еще лучше понялъ горе киры-Параскевы, которая не знаетъ, какъ спасти сына отъ дурной жизни и разоренія. Но всего этого мн было мало. Я сказалъ еще Гайдуш:

— Кира-Гайдуша, вы съ моего прізда въ этотъ городъ были добры ко мн; дай Богъ вамъ жить! Скажите мн, очень я васъ умоляю, что говоритъ докторъ объ этой тяжб и что вы сами знаете? Я хоть и сынъ отца моего, но что такое тутъ кроется, я не знаю…

Гайдуша улыбнулась многозначительно.

— Ты сынъ отца своего? (И она головой покачала.) Я знаю, что ты сынъ отца твоего и что вы оба загорцы. Только я думаю, когда глаза мои на тебя глядятъ, что отецъ твой въ твои года много меньше твоего дьяволъ былъ… Хорошо ты льстить людямъ умешь… Что будетъ изъ тебя, море, поздне? Однако я тебя люблю, и хитрость твоя мн нравится… Я теб скажу, что я знаю очень многое, больше, чмъ ты думаешь. Но я хотла бы тоже знать, на что это теб?

Я отвчалъ ей такъ:

— Положимъ, кира-Гайдуша, что я загорецъ и что въ длахъ имю глаза открытые; только по совсти я вамъ скажу, что мать Шерифъ-бея просила меня отцу моему написать, чтобъ онъ помшалъ Исаакидесу теперь требовать всхъ денегъ съ ея сына и уговорилъ бы его на сдлку пойти. Я вотъ и хочу знать, что это такое тутъ кроется?

Гайдуша сла на полъ и, задумчиво помшивая щипцами уголья въ мангал, сказала:

— Ты не выдашь меня Благову?.. Поклянись.

Я поклялся Богомъ.