Одиссей Полихроніадесъ

Итакъ (если только Гайдуша не ошибалась) наше дло съ Исаакидесомъ должно быть положено въ мшочекъ и повшено на стну, какъ длаютъ въ турецкихъ канцеляріяхъ, и поди ищи его посл въ такомъ мшк!

Итакъ унылое, но столь полезное имніе съ мельницей уже не будетъ никогда моимъ!.. Одиссеемъ-эффенди я не сдлаюсь скоро! И мн остается теперь только радоваться на этотъ колоколъ въ Арт и восклицать, подобно Гайдуш, въ патріотическомъ восторг: «Zito, Россія, столбъ православія!..» Купцовъ онъ не любитъ! Изволите видть, у него пастухи лучше!.. И почему же это они лучше? Э! что жъ и это хорошо!.. Будемъ кричать: «Zito, Россія!» О! свтъ! Обманчивый свтъ!.. Что ты такое, суетный свтъ? Одно мелькающее привидніе и больше ничего… Строго говоря, впрочемъ, вдь Шерифу и кром мельницы осталось бы еще чмъ жить, я думаю… Отецъ, мой бдный отецъ. Гд ты?.. Но этотъ жесткій человкъ (теперь и я согласенъ, что онъ жесткій), вдь онъ не любитъ тебя?.. И ты купецъ! Zito, Россія! Пусть будетъ такъ.

Такъ думалъ я, сидя молча въ уголку, а вдьма Гайдуша тоже молча бросала на меня издали сатанински-веселые взгляды.

VIII.

Дла! Дла!..

Такого рода дла волновали меня пріятно… По голубой вод пробгала то тамъ, то сямъ лишь мгновенная зыбь…

Такого рода дла, какъ дло Нивицы, какъ дло колокола, какъ тяжба Шерифъ-бея — это наша жизнь на Восток.

Укоровъ совсти не было; страхъ (тотъ вечерній страхъ позорнаго изгнанія) давно прошелъ… Забывалось даже понемногу и непріятное недоумніе при мысли: «отчего же этотъ московскій сфинксъ молчитъ такъ странно и не читаетъ мн наставленій по поводу моихъ грховъ съ Зельхой?»

Униженъ я никмъ теперь не былъ… скоре даже я былъ чуть-чуть и незамтно для меня самого сначала превознесенъ за этотъ первый мсяцъ моей жизни подъ русскимъ флагомъ. Люди старшіе, люди опытные, богатые, даже лица господствующаго мусульманскаго исповданія и т почти что искали моей протекціи. Въ город очень многіе уже знали меня по имени; были даже и такіе люди, которые называли меня: «сынъ души русскаго».

Вообще я былъ покоенъ духомъ, и даже миражъ моего пріятно-полезнаго, уныло-доходнаго чифтлика, внезапно явившійся на дальнемъ небосклон моей карьеры и внезапно исчезнувшій подъ хладнымъ дыханіемъ арктическаго самовластія, даже и миражъ этотъ, разсявшись, оставилъ меня не въ мст пустынномъ, непроходномъ и безводномъ, а въ милой комнатк моей съ дальнимъ видомъ на черепичныя кровли и сады и на тонкіе минареты горы, величаво увнчанные по утрамъ густымъ, синимъ туманомъ, среди котораго то появлялись, то медленно таяли другія свтлыя облака…

Астры и розы моего дивана были все такъ же многоцвтны и крупны; столъ письменный — все такъ же просторенъ; окошко свтло; обдъ обиленъ и вкусенъ. Кавассы и Кольйо любили меня. Алеко сиротка каждое утро радушно приносилъ мн еще пылающій слегка мангалъ, чтобы мн было тепле вставать (такъ какъ февральскіе дни у насъ иногда еще очень свжи)… Онъ даже клалъ нердко въ уголья мангала лимонную корку, чтобы лучше пахло…

Въ училищ все шло хорошо; статистика отцовская, за переписку которой русское императорское правительство уже платило мн деньги, сама по себ была занимательна и представляла для меня очень много новаго.

Такъ, напримръ, ты помнишь, что самыя первыя мои встрчи съ турками въ Янин оставили въ ум моемъ скорй довольно благопріятныя для нихъ впечатлнія, чмъ тяжелыя, именно потому, что я ждалъ отъ нихъ худшаго… Ты помнишь также, что и на оскорбившихъ меня молодыхъ мусульманъ я не очень долго гнвался искренно; Благовъ такъ скоро и такъ крпко отомстилъ имъ за меня и самъ я былъ посл столько похваляемъ соотчичами за мое самоотверженіе въ дл Назли, что глубокому гнву противъ сеиса и софты не осталось и мста среди тріумфальныхъ моихъ ощущеній.

Въ свободной загорской республик нашей, ты знаешь, тогда даже ни мудира, ни кади не было и сами жандармы зазжіе къ намъ держали себя осторожне въ нашихъ селахъ (гд дома такіе архонтскіе и люди такіе богатые, грамотные и со связями), чмъ держатъ они себя въ округахъ порабощенныхъ и глухихъ.

Въ отцовской же статистик я находилъ, между прочимъ, печальную и точную картину прежнихъ, еще недавнихъ албанскихъ набговъ, разореній и убійствъ, отъ которыхъ не умла или не хотла защитить насъ безсильная власть, царящая вдали, на божественномъ Босфор.

И если все это утихло и умиротворилось на время, то не ясно ли было всякому, что и роздыхъ этотъ былъ бы невозможенъ, если бы холмы и камни Севастополя не обагрились русскою кровью и если бы западные союзники Турціи, понуждаемые Россіей, не вынуждены были требовать отъ нея хоть сколько-нибудь сносной жизни для подвластныхъ ей христіанъ.

И мало ли что было еще въ этихъ отцовскихъ тетрадяхъ!..

Мн хотлось переписать ихъ для Благова какъ можно больше и скоре; и не разъ, а много разъ, я, приготовивъ вечеромъ уроки, съ величайшимъ понужденіемъ и скукой, брался снова за перо и писалъ до полуночи, ободряя себя лишь надеждой на будущее.