Одиссей Полихроніадесъ

Консулъ и докторъ ходили по ней взадъ и впередъ и разговаривали по-французски.

Они то подходили къ моей двери, то удалялись отъ нея. Обо мн они не говорили ни слова. Видно было, что они всему тому, что меня такъ тревожило, не придавали никакой важности. Я слышалъ отрывки ихъ бесды, но эти отрывки были мн не совсмъ понятны, и я прислушиваясь не зналъ, къ чему они относятся. Я слышалъ то Благова, то Коэвино, то конецъ, то начало фразы.

— Какъ это говорится homo sum?.. — спрашивалъ Благовъ у моихъ дверей.

— Et nihil humanum… — отвчалъ Коэвино, и они отходили.

И вдругъ съ того конца залы раздавался крикъ доктора.

— Великій Цезарь гордился побдой надъ женщиной столько же, сколько…

Опять у дверей моихъ говорилъ Благовъ:

— Madame Бреше ужасна. Madame Ашенбрехеръ разв женщина? Это мать и кухарка.

Я заинтересовался; я въ первый разъ въ жизни моей слышалъ, что «мать и кухарка» не женщина! Что за рчи! Не мужчин же быть матерью и кухаркой!

Опять Коэвино все громче и громче:

— Я почитаю дв страсти: одну дикую, грубую, зврскую…

И удаляясь онъ доканчивалъ свою мысль глухимъ рыканьемъ и ревомъ.

Потомъ они ушли гулять куда-то. Зельха тоже ушла домой, я и не видалъ, когда и какъ. И когда я вышелъ опять изъ комнаты моей, кабинетъ Благова былъ запертъ на ключъ, а вс остальныя комнаты были безмолвны и пусты.

И почему же я, глупый мальчикъ, думалъ, что тутъ есть новая тайна и новая загадка ядовитаго сфинкса?

О, какъ проста, какъ проста разгадка этой тайны!

Ему было все равно; и онъ ни меня, ни ее и никого изъ насъ здсь не любилъ всею душой и всмъ сердцемъ своимъ.

И любилъ ли онъ, этотъ человкъ, когда-нибудь, и кого-нибудь, и гд-нибудь сильно, я не знаю. Мн часто кажется, что никогда, никого и нигд!

IX.

Ты помнишь, какъ пришло изъ Арты и Превезы извстіе, что колоколъ, наконецъ, повшенъ… Ты не забылъ, конечно, какъ пришелъ Благовъ къ доктору на домъ, какъ онъ засталъ меня тамъ въ совщаніи съ Гайдушей и какъ Гайдуша пророчила мн неуспхъ въ дл съ Шерифомъ…

Правда, колоколъ вислъ очень красиво надъ воротами Артской церкви, подъ одною изъ небольшихъ арокъ, изъ которыхъ состоитъ эта колокольня.

Христіане могли любоваться на эти блыя арки, одна надъ другой узорно возведенныя, на голубые просвты неба сквозь нихъ и на самый колоколъ. Но кто тотъ смльчакъ, котораго рука впервые ударитъ въ него при туркахъ въ эпирскомъ город?.. Ему ничего, быть можетъ, не сдлаютъ сейчасъ, но посл и поздне… когда-нибудь при случа! Кто же? Кто первый извлечетъ звукъ изъ безмолвной бронзы этой и восхититъ христіанскія сердца?..

Благовъ хмурится, узнавъ объ этомъ.

«Паша все болетъ, и это врно интриги Ибрагима, — думаетъ онъ. — Теперь Ибрагимъ здсь сталъ пашой, а не Рауфъ… Лучше бы смнить, наконецъ, этого слабаго старика…» Подумавъ еще, онъ веселетъ и ршается въ первый разъ звонить самъ… Не рукой своею конечно, а другимъ способомъ, не мене того, однако, явнымъ и дерзкимъ.

Кавассы Маноли и Ставри призваны, и онъ спрашиваваетъ ихъ:

— Можете ли вы звонить въ Арт въ первый разъ сами и посмотрть, что сдлаютъ турки?..

— Можемъ! — говоритъ скромно, но съ язвительной улыбкой старый Ставри.

— Чего мы не можемъ для вашего сіятельства и для Самодержца всхъ россіянъ! — восклицаетъ Маноли.

— Такъ позжайте и звоните, завтра суббота, и посмотрите, что сдлаютъ турки.

— Что имъ длать! — презрительно отвчаетъ Ставри.

— Они противъ вашего благородія ничего не могутъ сдлать; они не имютъ никакой независимости, ни куражу, ни даже ничего они не имютъ, исключая своей варварозности! — восторженно подтверждаетъ Маноли.

— Я нахожу, эффенди, что это… — хочетъ онъ еще сказать. Но Благовъ говоритъ ему:

— Хорошо, иди, иди…

Кавассы прізжаютъ въ субботу вечеромъ, и воскреснымъ утромъ, вдругъ… ударъ… одинъ, другой… звонятъ! звонятъ!.. кто? кто звонитъ?.. звонятъ! звонятъ все громче, громче… Zito! кто ршился?..

Во всхъ христіанскихъ семьяхъ движеніе, радость, смхъ отъ радости, боязнь… недоумніе…

Мстный артскій вице-консулъ, подчиненный Благову, и г. Бакевъ (который все еще тамъ гоститъ, тоскуя и скучая отъ досады и стыда посл исторіи съ Бреше), оба въ форменныхъ фуражкахъ идутъ къ литургіи, и церковь и улицы предъ церковью полны народа.

Что длаютъ турки? Ставри былъ правъ: «что имъ длать!» Не убить же кавассовъ, не кинуться на христіанскій народъ, который здсь не то, что боязливые болгары давно угнетенной ракіи!.. И время было другое! Совсмъ другое!

Турки артскіе уныло молчатъ. Есть между ними беи, согласные съ Абдурраимомъ и Шерифомъ… На нихъ, черезъ янинскихъ беевъ, черезъ Шерифа старался вліять Благовъ. Эти турки говорятъ: «Что длать! Нельзя во всемъ грекамъ перечить… Нельзя все противъ русскихъ итти… Надо иногда одну десятину земли отдать, чтобы сохранить себ сто!..»

Каймакамъ ждетъ себ Станислава, онъ радъ, онъ счастливъ, что мусульмане покойны.

Въ понедльникъ утромъ у насъ скрипятъ ворота, раздается веселый стукъ копытъ на консульскомъ двор.

Кавассы соскакиваютъ съ утомленныхъ лошадей.