Одиссей Полихроніадесъ

— Хорошо, — сказала она, — я все знаю и все скажу теб. Не пиши ничего отцу. Не надо. Благовъ ничего Шерифу не сдлаетъ… И твой отецъ даже ничего, ни даже одного піастра лишняго не получитъ. А придется твоему отцу возвратить Исаакидесу т двсти лиръ, которыя онъ взялъ у него. А тогда Благовъ возьметъ бумаги эти вс и броситъ Исаакидесу въ морду… Скажи мн, звонитъ ли колоколъ въ Арт или не звонитъ?

— Не знаю! — прибавилъ я и сказалъ, что было отъ Бакева извстіе, но все-таки кажется еще не звонили…

— Ну, подумай тогда самъ… Подумай о томъ, что у Шерифъ-бея есть родные въ Арт и Превез, и если будетъ колоколъ звонить, такъ Исаакидесу дла своего не выиграть. Благовъ не станетъ имъ заниматься. Ему колоколъ нуженъ, а о томъ, есть ли у отца твоего деньги отъ Исаакидеса или нтъ, большая ему забота… Благовъ думаетъ о большихъ вещахъ, а не объ отц твоемъ и объ Исаакидес…

Итакъ, все это было ясно теперь! Шерифъ-бей долженъ былъ хлопотать, какъ знаетъ, о колокол въ Арт; Бакевъ долженъ былъ хлопотать о колокол въ Арт; вице-консулъ въ Превез долженъ былъ хлопотать о колокол въ Арт; Исаакидесъ на свои деньги долженъ былъ захать въ Превезу и Арту и стараться въ ущербъ себ и не зная даже, что его врагъ Шерифъ-бей ему тайно помогаетъ и самою этою помощью вредитъ, стараться все о томъ же колокол въ Арт. Каймакаму артскому былъ общанъ св. Станиславъ на шею за этотъ колоколъ. Имя отца моего должно было явиться въ судилищ лишь для того, чтобы все этотъ же колоколъ возвщалъ мднымъ гласомъ своимъ на весь Эпиръ православный: «Братья-греки!.. Братья-греки!.. Не измняйте Россіи. О! братья-греки… Замолкли на время ея пушки… Но не замолкъ ея звучный голосъ… Не настало время снова звать васъ къ битв; оно опять придетъ… Но пока глась Россіи зоветъ васъ на мирную молитву въ святой храмъ того православія, которымъ вы ее, Россію эту великую, когда-то просвтили… Братья-греки!.. Братья-греки… Не бойтесь… Пока въ Россіи есть такіе молодцы, какъ я, Александръ Благовъ, не попрутъ и васъ, эллины, никакая вражда, никакое иго, никакія усилія злобы»…

Посл этихъ словъ Гайдуши мы оба долго и задумчиво молчали. Она все сидла на полу у мангала. Наконецъ она сказала:

— Онъ не любитъ купцовъ.

— Кто? — спросилъ я стремительно.

— Благовъ, — отвчала Гайдуша, и выраженіе лица ея стало загадочно и таинственно.

— За что? — воскликнулъ я обиженно.

— Вотъ постой, — сказала она. — Однажды я сидла тутъ же на полу у мангала и говорила съ нимъ и съ докторомъ. И сказала я ему такое слово: «Я безграмотная дочь меццовскаго пастуха… я не архонтская дочь, не купеческая!..» А онъ: «Это-то и хорошо… Мн пастухи больше купцовъ нравятся… Они гораздо благородне!..»

Посл этихъ столь удивительныхъ и обидныхъ для меня и семьи моей словъ Гайдуша прибавила еще:

— Будь покоенъ, будь покоенъ; ты хотлъ правду знать и то, что я объ этомъ думаю… Вотъ я думаю, что Благовъ ничего бею не сдлаетъ, если колоколъ въ Арт повсятъ… А впрочемъ не знаю.

Тогда и я ршился передать ей слова киры-Параскевы о томъ, что Благовъ сказалъ Шерифу: «Вы бей турецкій, я бей московскій, и я васъ жалю, а не этихъ купцовъ…»

— Видно вы правы! — сказалъ я.

Однако на это Гайдуша возразила:

— Оно такъ! Но кира-Параскева и солгала немного Благовъ это здсь доктору говорилъ. А турку онъ самъ такихъ словъ не скажетъ. А докторъ ужъ, утшая Шерифа, передалъ ему это. Благовъ, не безпокойся, знаетъ, какъ поступить надо.

Потомъ Гайдуша встала и пошла варить для меня кофе, а я все сидлъ въ большомъ раздумь, понимая наконецъ, что не только я, но видно и отецъ мой тутъ ничего не можетъ… И еще гораздо больше, чмъ тяжба, меня занимала теперь столь новая для меня, столь ужасная мысль, что будто бы пастухи благородне насъ, торговцевъ!.. Странно! Неслыханно! Обидно это! И почему же?..

Вдругъ раздался внизу громкій, повелительный стукъ желзнаго кольца въ дверь, и, выглянувъ въ окно, я увидлъ, что стучитъ кавассъ Маноли, а за нимъ стоитъ самъ Благовъ. Я побжалъ отворятъ ему.

Благовъ вошелъ въ сни и на лстницу такъ поспшно, какъ онъ никогда еще при мн не входилъ; лицо его было также необыкновенно весело и свтло. Самое его привтствіе: «А! Ты здсь, Одиссей! Здравствуй!» было не обычное, холодное, а въ самомъ дл дружеское привтствіе.

Онъ веллъ скоре позвать Гайдушу и сказалъ и ей по-гречески шутливо и любезно, слегка подражая грекамъ въ интонаціи и въ выбор словъ:

— Какъ поживаете, какъ поживаете, сударыня? Здоровы ли вы? Я здоровъ, я очень хорошо себя чувствую.

Во всхъ движеніяхъ его была замтна мало свойственная ему радостная живость. Онъ хотлъ сначала послать Гайдушу за докторомъ и на словахъ пригласить его возвратиться домой сейчасъ же; потомъ раздумалъ и, написавъ ему записочку, послалъ съ этой запиской кавасса и даже прибавилъ:

— Съ кавассомъ лучше. Докторъ любитъ съ кавассомъ ходить по улиц… Не правда ли?

Онъ приказалъ еще и на словахъ просить доктора притти скоре и потомъ, обратясь ко мн и Гайдуш, сказалъ:

— Знаете, колоколъ повсили.

— Zito! — закричала Гайдуша.

Такъ вотъ чему онъ былъ такъ радъ, что даже скрывать своей радости не хотлъ!