Одиссей

Теория нарратива исходит из идиллической предпосылки, гласящей, что повествование имеет цельность, которая отражает переживаемую нами действительность[110]. Другими словами, мы должны найти Историю с большой буквы «И». Если у нас получилось, значит, жизнь удалась. Планеты выстроились в одну линию. Божественный telos осенил ваш творческий источник. Неудивительно, что радикальные постмодернисты осыпали теорию нарратива насмешками. Даже в рамках самой теории эта предпосылка нередко вызывает критику. Самый убийственный аргумент против нее заключается в следующем[111]. Повествование о моей жизни имеет начало, середину и конец. Эти части составляют целое. И только целое имеет смысл, который заключается в том, как эти части соотносятся друг с другом. Но есть одна проблема: я не пишу последнюю главу. Моя жизнь заканчивается, и у меня нет возможности дописать свою историю после этого. Между тем именно финал зачастую определяет смысл целого. Я вроде как ухожу из кинозала незадолго до конца фильма. Я догадываюсь, чем он закончился, но могу упустить решающие детали. Например, вращающийся волчок в «Начале» или признание в «Бойцовском клубе». Мне не хватает последней точки, с которой я могу оглянуться назад, связать все нити воедино и написать «конец». Как метко выразился Кьеркегор, «…потому что нет ни одного момента, когда я мог бы достичь полного покоя и оглянуться назад»[112].

Получается, что мою историю допишут другие. Они сделают это на моих похоронах – страх и ужас! – или в воспоминаниях обо мне после. Мои дети вечно будут гадать, какая история заключалась в хаосе, который представляет из себя моя жизнь. Представьте – «правду» обо мне расскажут мои дети, когда я уже умру! Еще страшнее и ужаснее. Но дети всегда так делают. После смерти моих родителей мы нашли несколько связок старых писем, которые они писали друг другу, и записку: «Уничтожить после нашей смерти». До чего же любопытно! Какие важные факты, какие пикантные подробности содержались в этих письмах? Мы сожгли их немедленно – не ради родителей, но ради нас самих. С некоторыми историями не шутят. И финал всегда дописывают потомки.

Я же никогда не смогу завершить свою историю, написать последние слова, которые все объяснят и придадут картине целостность. Это совсем не то, что писать настоящую книгу. Работая над этим текстом, я не пишу первую главу, пока не напишу последней – ведь я должен знать, чем все закончится, прежде чем рассказать, как оно начиналось. Но литература и жизнь – разные вещи. Мы пишем в прошедшем времени, а живем в настоящем. Поэтому одна из важнейших дискуссий о нарратологии следующая: как соединить нарративное время с феноменологическим?[113] Как объединить то, что я рассказал о прошлом, осмыслив его, с хаотичностью того момента, когда я его переживал? Ведь мой рассказ о произошедшем отличается от моих впечатлений в тот момент, когда это непосредственно происходило. Эти две точки зрения очень настойчиво пытаются свести в одну. Но это, вероятно, лишнее. Зачем пытаться соединить несоединимое?

Судя по всему, идея нарративной целостности ошибочна. Моя жизнь и мой опыт – это не огромная головоломка, в которой каждый кусочек идеально подходит к соседним, так что вместе они образуют картину. Стоит приложить немного усилий – и каждая деталь встанет на свое место. Некоторые аспекты моей жизни действительно образуют целое, в то время как другие – лишь разрозненные фрагменты, прячущиеся в темном углу или на периферии самосознания. Кто я и что из себя представляю – скорее миска салата, нежели пазл. Жак Лакан утверждает, что человека охватывает стыд, когда он смотрит в зеркало и видит целостный образ себя, потому что этот образ не соответствует тому сумбуру, который царит у него внутри[114] Я – это хаотичная смесь потребностей и желаний, впечатлений и попыток самовыражения, неоконченных мыслей и закостенелых предрассудков. Видимая цельность нашего теля обманывает нас и внушает нам стыд, поскольку производит впечатление, не совпадающее с нашим самоощущением. Кроме того, она внушает нам чувство острого противоречия между нами самими и тем, что снаружи. Однако внешний мир на самом деле в той же степени и внутренний, поскольку он явлен нам в ощущениях, окрашен нашими трактовками и преломляется в наших оценках.