Одиссея кота Бродского

Это в сфере нравов сочтут прогрессом.
Через двадцать лет я приду за креслом,
на котором ты предо мной сидела
в день, когда для Христова тела
завершались распятья муки —
в пятый день Страстной ты сидела, руки
скрестив, как Буонапарт на Эльбе.
И на всех перекрестках белели вербы.
Ты сложила руки на зелень платья,
не рискуя их раскрывать в объятья.
………………………………………
Я — не сборщик реликвий. Подумай, если
эта речь длинновата, что речь о кресле
только повод проникнуть в другие сферы.
Ибо от всякой великой веры
остаются, как правило, только мощи.
Так суди же о силе любви, коль вещи
те, к которым ты прикоснулась ныне,
превращаю — при жизни твоей — в святыни.
Посмотри: доказуют такие нравы
не величье певца, но его державы.
………………………………………
Величава наша разлука, ибо
навсегда расстаемся. Смолкает цитра.
Навсегда — не слово, а вправду цифра,
чьи нули, когда мы зарастем травою,
перекроют эпоху и век с лихвою.

Речь о чемодане из Американского кабинета Иосифа Бродского — это тоже только повод проникнуть в уединенную атмосферу дома в Саут-Хедли, где долгие годы жил и работал поэт, и попытаться лучше понять его внутренний мир. Если бы вещи — кресло, письменный стол, диван и летавший вместе с хозяином по всему миру чемодан — умели говорить, то как много бы мы могли узнать о хозяине чемодана и его стихах. Потому что те немногие люди, которых поэт действительно любил и которые, в отличие от вещей, умеют говорить, — молчат.

Чемодан Бродского и шляпа поэта — экспонаты 1 и 2 для музея-квартиры поэта.

Михаил Мильчик, ленинградский знакомый Иосифа Бродского и инициатор создания музея-квартиры поэта, в своих воспоминаниях говорит:

«И тут я скажу удивительную вещь. Иосиф вообще не очень разбирался в людях, ошибок допускал много, но все три его основные женщины — Марина Басманова, Вероника Шильц (помните, „Прощайте, мадемуазель Вероника“?) и Мария Соццани — очень разные, но ведут себя теперь абсолютно одинаково, не будучи друг с другом знакомы. Молчат. Не ходят на мероприятия, связанные с Бродским, не пишут о нем, не дают интервью. И это делает Иосифу величайшую честь. При том, что сам он раздал, наверное, не менее сотни интервью. Так что главный, кто сочинял миф о Бродском, — был сам Бродский.»

В этой связи стоит вспомнить выражение самого поэта: «Жизнь каждого человека — миф, творимый им с помощью немногих свидетелей». Немногие близкие свидетели молчат, а за них говорит сам Бродский.

Три молчаливых музы Иосифа Бродского: Марина Басманова, Вероника Шильц, Мария Соццани.

В последнем стихотворении, посвященном Веронике Шильц, «Персидская стрела», 1993, поэт обращается к прилетевшей из древности и позеленевшей от времени стреле:

Ты стремительно движешься. За тобою
не угнаться в пустыне, тем паче — в чаще
настоящего. Ибо тепло любое,
ладони — тем более, преходяще.

Может быть, те немногие люди, которых поэт действительно любил, потому и молчат, как вещи, как письменный стол, как кресло, как чемодан, что «тепло любое, ладони — тем более, преходяще»?

Бенгт Янгфельдт, известный шведский писатель и переводчик Иосифа Бродского на шведский язык, близко знавший поэта, написал одну из лучших книг о поэзии своего друга: «Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском». На эту книгу я наткнулся в Иерусалимской русской библиотеке и не смог от нее оторваться, пока не прочитал до конца.

За три дня до вручения Нобелевской премии: Иосиф Бродский, Вероника Шильц и Лев Лосев в гостях у Бенгта и Елены Янгфельдт в Стокгольме (фото Бенгта Янгфельдта).