Одна и пять идей. О концептуальном искусстве и концептуализме

Проблема перевода интересовала логиков, включая Куайна, философов языка, включая Гудмена и Хинтикку, и логиков языка, включая Апостела, Фодора и Каца. Однако основной задачей этих ученых было систематическое описание стандартного поведения пользователей языка, и обычно они применяли формальную логику, создавая структуры для искусственных языков и объясняя функционирование естественных. Перевод зачастую был проблемой, которую откладывали на потом, полагая, что она легко разрешима за счет прямого переноса, особенно в самых формальных системах, несмотря на то что образующиеся пробелы были трудноуловимыми и нестабильными, а подходы к ним – приблизительными и несистематичными.

Именно эти исключительные и даже абсурдные смыслы привлекали художников. Например, утверждение о переводимости Нельсона Гудмена: «Если воспользоваться подходящими принципами корреляции, пейзаж Констебла может предоставить огромное количество информации о розовом слоне», подчеркивало свободу сигнификации, которая казалась невероятно раскрепощающей[123]. Эта свобода также знаменовала предел академической дисциплины лингвистического анализа, потребовавший вмешательства междисциплинарных специалистов. Наряду с яркими теориями Куна о сдвигах научной парадигмы и эпистемологического анархизма Фейерабенда, эти факторы сформировали идеальный климат для A&L.

Однако только в течение двух последующих этапов развития группы проблемы перевода стали приобретать всё большее значение. A&L расширилась до двух «групп» с переменным составом около восьми человек в каждой: одна базировалась в районе городов Банбери и Ковентри, а другая в Нью-Йорке. К 1972–1973 годам общение внутри и между группами стало открытым объектом исследования. Была ли непрекращающаяся дискуссия в A&L «телом дискурса, который буквально занят лишь поиском», или же используемые при обмене мнениями семантика и идеология тоже подлежали обнаружению? Английские члены группы разработали указатель (индекс), карту программы, и начали составлять идиолектический словарь, а нью-йоркская группа систематизировала устные и письменные отрывочные высказывания («blurts»), снабжая их примечаниями в виде комментариев других членов, а затем находила способы сделать эти обсуждения общедоступными. Обе группы воспринимали себя как настоящие языковые сообщества и исследовали свою связь со всем, что можно считать основой лингвистических структур, а также более непосредственную реальность (прагматику) словоупотребления в рамках коллектива.

Среди четырехсот высказываний, отобранных из «комментирующего» проекта, запущенного нью-йоркскими членами группы A&L в период между январем и июнем 1973 года и собранных в Справочнике (Высказывания в A&L), четырнадцать размещены под заголовком «Перевод»[124]. Некоторые из них комментировали современные теории перевода, другие – ограничения таких теорий. Одни выражали озабоченность по поводу действий в междисциплинарном пространстве; другие выражали беспокойство по поводу коммуникации в разобщенном мире искусства; например, № 366: «Если мы (допустим) хотим „поговорить с живописцами“, то мы не можем кратко изложить общую теорию живописи, а затем и сравнительную теорию между ней и нашими собственными „теориями“. Для живописца (и т. д.) теоретические выводы не выходят на уровень, на котором может функционировать эта сравнительная теория. И это – проблема перевода, которой нам не избежать…» В конце концов в высказывании № 363 перевод назвали проблемным и для самой группы: «Если мы хотя бы отчасти не признаем существования проблемы перевода, то каждый будет лишь говорить нечто другому. Исключая проблематику перевода, мы исключаем все аномалии, противоречия, затруднения и так далее (то есть всё самое интересное)».

В 1974 году два номера Art-Language, а также многие выставки A&L в Европе и США были посвящены размышлениям о своеобразной социальности группы[125]. В 1975 году я характеризовал этот этап следующим образом:

В отличие от личной субъективности («я говорю своим собственным голосом»), преобладающей в мире искусства, и от безличной сверхсубъективности групп и комитетов («мы говорим одним голосом»), мир дискурса A&L находится в поиске личной интерсубъектности («Я говорю множеством голосов»)[126]

Проблематичность перевода, понимаемого в широком смысле, возрастает на фоне усиливающейся нестабильности коммуникации как внутри A&L, так и между ними и другими представителями арт-мира. Когда члены A&L достигли максимума своего влияния, это совпало с усилением внутреннего конфликта, особенно между английской и нью-йоркской группами, и с окончательным разрушением модернистской машины как основного регулятора международной художественной деятельности.