Одна отдельно счастливая жизнь

Я за пять лет потерял все навыки “штудирования”, просто не мог, после всех своих походов и приключений, после огромных “выставочных” картин сосредоточиться на крохотных квадратиках гравюр и офортов или выдержать трехнедельное, а то и месячное постижение таинственной красоты чучела вороны с красной кружкой на сером фоне. Я не мог понять, как ребята спокойно и усердно над этим корпят изо дня в день. Кто-то из сокурсников стал мне объяснять: “Понимаешь, все знают, что это дурь и тоска, тем более при таком педагоге, как наш! Но надо терпеть первые два года, чтобы потом попасть в какую-нибудь хорошую мастерскую, лучше всего к М.М. Черемных, а там, через три года «выварки» – гарантия вступить в МОСХ, опять же – в хорошую секцию. Лучше всего, с точки зрения обеспеченности работой и зарплатой, идти в плакат. Естественно, политический! Ты хоть представляешь, какие в Москве зарплаты? У меня жена, инженер, получает 85 рублей в месяц! Ну еще премия, если дадут, рублей ю. А за один плакат о комсомоле или о поджигателях войны – 250–300! Так что взвесь и терпи!” Кто-то еще добавил: “А особо терпеливым еще и заслуженного дают, а то и народного”.

Все это звучало для меня слишком цинично. Где же “страсти, восторги и мучения”, где же “высокое искусство”? Если бы я мог знать, что мне предстоит!

Концертомания

В этот короткий период хрущевской “оттепели”, который застал, когда приезжал в отпуск из армии, я старался попасть на самые разнообразные концерты и вечера, проходившие тогда в Москве, мне хотелось охватить всё: и симфонии, и джаз под управлением О. Лундстрема.

На концерт Л.А. Руслановой в зале Чайковского я попал, случайно купив “с рук” билет в огромной толпе поклонников, так удачно – в первый ряд. Кажется, это был ее первый концерт после возвращения из ссылки. Она была на невероятном подъеме, голос был иногда такой силы, что казалось, стены рухнут. Весь этот концерт был как цунами, как землетрясение.

1958 год – вечер Евгения Евтушенко в Литературном музее на Якиманке. Стихи о вождях на Мавзолее, которые “делают ручкой”. Новые времена! Потом, вскоре – уже огромный зал спортивной арены в Лужниках! Один худенький Женя держит два с половиной часа десятитысячный зал! И народ вопит от восторга и просит “еще, еще!”. В зале – атмосфера свободы и единения. Евтушенко воспринимается революционером! В Малом зале Консерватории – концерты Святослава Рихтера и Нины Дорлиак. В Большом зале – Бах, М.В. Юдина. В доме Армянской культуры – великий трагик Ваграм Папазян – Отелло, Гамлет.

В Октябрьском зале Дома Союзов – первые послевоенные концерты Изабеллы Юрьевой. Публика больше немолодая, те, кто слышал ее до войны. Выглядела она плоховато, с какой-то жалкой нелепой прической. Но голос остался, как будто и не прошло двадцать лет. Песни всем наизусть знакомы, поэтому такой был взрыв восторга после каждой. Повеяло наивными годами нэпа. Для меня в эстрадном жанре уже давно бог был только один – Александр Николаевич Вертинский. Еще перед армией я был на всех его концертах в Москве. Только в зале гостиницы “Советская” подряд был на четырех концертах, ходил как на работу, старался запомнить каждое слово, каждую интонацию, каждый жест. Все они чуть-чуть отличались друг от друга. Начинал он всегда “Аленушкой”, затем – “Чужие города”, “В степи молдаванской” и т. д. Последний концерт его я слушал в клубе имени Ленина при Трехгорной мануфактуре на Пресне. Несмотря на даль, народу было битком. Ехал в клуб на трамвае, и, когда брал билет, кондукторша возмущалась: “Да что там сегодня, в этом клубе? Прямо вся Москва едет, и все какие-то нездешние, интеллигентные, сдачу не берут!”

Попал однажды в Центральный дом литераторов на вечер, посвященный Жану Кокто. Я, помню, увидев афишу, обалдел. Сам Жан Кокто! Да это же “Русские сезоны”, времена Дягилева, Пикассо, Стравинского! Разве он жив? Содержание вечера не помню, хотя вел Эренбург; как-то было все не о том, какой-то сумбур. Но зато мне врезалась в память сценка, когда с трудом идущего Ж. Кокто вели под руки (в ресторан ЦДЛ) справа – Михаил Светлов, слева – Илья Эренбург. Я вглядывался в легенду. Жан Кокто! В Москве! В ЦДЛ!

Гордость и предубеждения

Вскоре я ушел из института, хотя некоторые профессора относились ко мне очень хорошо, уговаривали остаться, даже записали меня в академический отпуск. Но я уже для себя решил не брать то, что само легко плывет в руки, и этим соблазнительным предложением не воспользовался. Конечно, впоследствии не раз об этом жалел. В силу природной непрактичности я меньше всего думал о том, на что жить. Но этот вечный вопрос все время вылезал сам собой. Я все еще ходил в армейской, защитного цвета телогрейке, как хиппи.