Одна отдельно счастливая жизнь

Юрий Николаевич устало развел руками: “Весь Кавказ был – что поделаешь! Третий день разбираюсь! Хочу отдохнуть, сегодня даже телефон выключил”. В кабинет зашла улыбчивая, совсем юная девушка. “Маша, познакомься: Виталий, хороший художник, а это – Маша, моя дочь”. Маша говорит: “А вы поэзию любите? Есенина, наверное, судя по вашей акварели? А вот наших молодых поэтов читали? Вознесенского, Евтушенко? Мы с ними дружим! Если хотите, я вас познакомлю!” Я, конечно, с радостью благодарил Машу.

Потом Юрий Николаевич пригласил меня за стол – попробовать “лучшие в мире” грузинские вина. Как-то зашел разговор о Есенине. В армии мы много о нем говорили. Я спросил Либединского, как он объясняет такую повсеместную любовь к Есенину. Я тогда, к стыду своему, не знал, что в молодости они были друзьями. Юрий Николаевич с улыбкой сказал: “Зайдите на Кузнецкий, в Лавку писателей, там можно купить нашу новую книжку «Современники», где прочтете мои воспоминания о Сереже. Не могу вам подарить – ни одной книжки не осталось после гостей”. Я набрался смелости и спрашиваю: “Юрий Николаевич, а как, если не секрет, вы объясняете смерть Есенина? И сам ли он умер? Ведь такой еще был молодой!” Либединский долго молчал, уйдя в себя, что-то обдумывая. Потом сказал: “Знаете, я ведь был после смерти Сергея председателем комиссии по его наследию. Он много писал о смерти, совсем ее не боялся. Он всего достиг в литературе, о чем и не мог мечтать мальчик из деревни. Но ему было этого мало. Честолюбие, жажда славы его переполняли. Может быть, в какой-то момент он оглянулся на свою жизнь и понял, что для настоящей славы одной литературы мало. Не до всех она доходит. А чтобы покорить всю Россию, а может, и мир, нужно сделать что-то такое, чего никто не сможет, кроме него, Сергея Есенина. Надо отдать свою земную жизнь ради вечной жизни своей поэзии. Закатить такой скандал, о котором еще сто лет будут все говорить! Будут гадать, зачем он это сделал, – и будут перечитывать его стихи вновь и вновь. Искать разгадку! И ушел он из жизни мужественно. Все дела привел в порядок. Уехал в Питер, сказал: «Навсегда». Своей кровью завещание прекрасное написал и Эрлиху в карман положил. Но что бы о Есенине ни болтали, он всегда был частью советской литературы и великим советским поэтом”.

Это был мой самый длинный разговор с Либединским, так как вскоре вмешался нелепый случай. Спустя какое-то время после нашей беседы о Есенине Юрий Николаевич пригласил мою мать на обед. За столом были только мать, сам писатель и его жена, Лидия Борисовна. В конце обеда, после воспоминаний и литературных бесед, писатель вдруг говорит: “А как вы думаете, наши дети могли бы подружиться?” Мать возьми да и брякни: “А ведь Виталий женат!” (Просто забыла, что я уже давно развелся.) Немая сцена, Юрий Николаевич потерял дар речи, побледнел и ушел к себе в кабинет. Жена – за ним. Мать, поняв, что произошло нечто непоправимое, бросилась к дверям и выскочила на улицу, ругая себя за глупость. Я хотел было позвонить, извиниться за мать, все объяснить. Но это было бы еще глупее.

Ни с Вознесенским, ни с Евтушенко так и не познакомился.

После армии, или Новые времена

Поступив в Суриковский институт, я и не представлял, в какую психологическую ловушку попадаю. Мои сокурсники были моложе меня на пять-шесть лет. Выпускники МСХШ, только что со школьной скамьи, они терпеливо штудировали пыльные гипсы и натюрморты, как бы перейдя просто в следующий класс. Они знали меня как школьную легенду, связанную с какими-то скандалами, суть которых представлялась им столь же далекой, сколь и детские сказки. Кумиры моего детства, из-за которых я бился насмерть со своим педагогом, на тот момент ушли в полный “отстой” и давно никого не интересовали. Ребята уже успели поработать на Всемирном фестивале молодежи рядом с французами, американцами, изучить московскую выставку Пикассо и т. д. Разговоры шли о супрематизме, кубизме, абстракционизме; некоторые уже успешно себя пробовали в этих системах и гордо назывались “левыми”. Но дискуссии эти в основном шли в пивных и закусочных после занятий, а в строгих аудиториях студенты оставались обычными школярами хорошего “академического” уровня.