Одна отдельно счастливая жизнь

Неоднократно, поднимаясь в его мансарду, я видел на чердаке процессию хорошо одетых мужчин и дам, осторожно, ощупью ступающих по узким мосткам, проложенным над морем вековой грязи через бесконечный ряд чердачных помещений. Это был вход в святая святых – мастерскую Ильи Кабакова. Я помню, кто-то спросил Кабакова, почему он не сделает ремонт на чердаке или хотя бы лампочки посветлее. Ира Рубанова ответила: “А зачем? Они же идут к самому Кабакову – пусть помучаются! Зато запомнят надолго!” Сам же Илья говорил, что вся эта конспирация для того, чтобы “лишние люди не совались”. Свои-то люди приходили по крыше и влезали в окно, спрыгивая на рабочий стол – как Юло Соостер, предупреждавший о своем приходе грохотом тяжелых армейских башмаков по крыше чердака мастерской.

Илья, по-моему, очень любил Соостера. Он как-то сказал мне, когда я смотрел в мастерской его книги, изданные в “Детгизе”: “Я не тратил время на создание своей особенной манеры рисования. Я взял манеру своего учителя, Алфеевского. Она мне нравилась, и я долго не думал. Главное не манера, а то, что сказать хочешь”. Я хорошо запомнил эти слова, в них мне увиделась суть философии Кабакова. “Само по себе изображение, картинка ничего не значит, если ты не понял, какую мысль оно в себе заключает. Экспрессия, эмоции – это прошлое. Вот смотри: все холодно, спокойно, а внутри – смысловой взрыв”. Со своего скромного чердака на Сретенском бульваре Толя Кабак (так мы звали его в школьные годы) бросил вызов всей истории искусства – и победил.

Возвращаясь к мастерской Кабакова, вспоминаю его всегдашнее гостеприимство, вечные цыплята табака. Огромные блюда с закусками, грудами зелени на длинном столе возле камина, создававшего вечером диккенсовское настроение в темной большой комнате. Помню, как говорили о Вите Пивоварове, который тогда уже уехал в Чехию. Илья тогда был очень открытым человеком, абсолютно без фанаберий, всем помогал чем мог. Все тогда еще только начинали, были скромны и неприхотливы. Но вскоре стали уезжать – кто в Париж, кто в Нью-Йорк, кто в Тель-Авив. К тому же начались странные пожары, что ускорило отъезды. Рядом со мной сгорели за несколько дней мастерские Саши Блоха, Димы Надежина, Юры Смирнова и др. Причины пожаров никто не выяснял. А через пару лет и у меня сгорела мастерская на втором этаже. Потолки там были 4,5 метра, я только сделал ремонт, построил антресоль с лесенкой, где хранились все работы за двадцать лет, в основном графика и альбомы набросков. Туда-то огонь полыхнул в первую очередь – дерево, бумага, сгорело всё. Оставаться там было невозможно, и я обменялся на Мневники, где работал до 2017 года, потом переехал на Брянскую улицу. До сих пор без волнения не могу войти в наш двор со знаменитой дворцовой решеткой, где снимались многие фильмы, где жили Ю. Григорович с Н. Бессмертновой, где после съемок я выпивал однажды с Е. Евстигнеевым и И. Лапиковым.

Неповторимые застолья эпохи застоя

Вспоминая шестидесятые годы, нельзя не сказать о совершенно бесшабашных, неумеренных и в то же время счастливых застольях того времени. Счастливыми для нас они, вероятно, становились от сознания, что мы все просто так, добровольно, беспричинно любим друг друга, что нам ничего друг от друга не надо, кроме хорошей компании. Считалось тогда, что хороший собутыльник важнее хорошего работодателя или делового знакомого. Помню, как у нас в полуподвальной квартире на Остоженке, возле Зачатьевского монастыря, собирались совершенно разношерстные компании по 35 человек, а мне, за неимением места, приходилось сидеть в дверях, на тумбочке. Стол всегда, естественно, ломился от алкоголя всех сортов, салатов оливье и черной икры в неправдоподобном количестве. Кто-то привозил ее тогда прямо из Азова в литровых банках. Но конечно, за казенный счет “гуляния” были еще масштабнее, продолжались два-три дня, как, например, на некоторых “семинарах” художников, всесоюзных фестивалях или рекламных слётах, организуемых Министерством торговли. Поскольку мне приходилось работать с различными заказчиками, а где-то и лекции читать, круг таких веселых мероприятий тогда был очень широк. Иногда эти “клановые” застолья принимали комический характер.

Однажды я был зачислен в творческую группу “Промграфики”, которая разместилась в замечательном санатории “Хоста”, и опоздал к началу на несколько дней. Были последние числа февраля, в Хосте и на всем сочинском побережье стояла чудесная весенняя погода. Ярко светило солнце, море сверкало и манило. Наш Дом творчества стоял у самого берега моря, у кромки. Но ни на пляже, ни на широких ступенях парапета, ни даже у лоточков под белыми зонтами, где в разлив продавали армянский коньяк и виноградный сок, не было ни одного человека.