Одноразовый доктор

Данила Платонович уже сообразил, что наливочка эквивалентна повышению в звании. В его голове сверкнула отчаянная мысль. Он поднял руку и медленно погладил себя сперва по одному плечу, потом по другому. Надежды на то, что полковник его поймет, было мало. Но Груша понял. У человека не так много потребностей, чтобы полковник ГРУ, пусть и бывший, не сумел в них разобраться.

Он погрозил Бармашову:

– Ты, Данилыч, непростой старик! Но и я не пальцами изготовлен…

Груша перевернул лист, взял новый, поднес к лицу Бармашова.

– Сможешь прочесть?

Тот виновато замычал: нет, не сможет.

– Так я и думал, – вздохнул Груша. – Это, Данилыч, еще один приказ. Ты ведь у нас ефрейтор запаса, верно? Данным приказом ты производишься в лейтенанты. Автоматически, минуя всякую промежуточную шелупонь.

Бармашов впился глазами в китайскую грамоту. Может быть, оно и правда, а может быть, и нет. Кто его знает, что там написано. Может быть, это вообще бухгалтерская ведомость на аванс. Но подобные мысли приходят в здоровую голову, а здоровая голова не пойдет на такие изощренные и опасные операции с недвижимостью. Груша попросту отказал бы здоровой голове. Зато больная голова запросто может обойти прапорщика и сделать головокружительную карьеру, всего-навсего постучав кулаком по стене. Бармашов перевел взгляд на бегемота и мысленно произвел его в сержанты; потом присвоил звание капитана часам и медведю, одно на двоих; очередность воинских званий перепуталась, как перепутался алфавит и нарушился счет; Данила Платонович плохо помнил, кто за кем следует, и понимал только, что не властен над высшим офицерским составом, да и его перепутал со старшим.

Чтобы не мучиться, он, человек сугубо штатский и вдруг, как это часто случается в преклонные годы, воспылавший страстью к солдатчине, призвал на военную службу все, что находилось в доме, единым списком. Бегемота он поставил полковником, которому подчинялись все, даже веник-генералиссимус, и выше которого был только сам лейтенант Бармашов. Предчувствия, окрашенные торжеством, имевшие одуряющий привкус наливки, возбудили Данилу Платоновича, и ему пришлось лечь полежать. Квартира ожила; судебно-карательные идеи, отяжелевшие от праведного и мстительного коварства, готовы были овеществиться и расползтись по углам, их следовало немедленно поставить под ружье. Бармашов понял, что сделался хозяином положения, грозой лиходеев, фигурой незаменимой. В известном смысле – монополистом. Пожалуй, он мог бы даже продиктовать кое-какие условия, но ему больше ничего не было нужно. Мухомор, потрясавший палкой, продолжал пританцовывать среди разорванных мыслей, но давно уже слился с гудящим фоном, и Бармашов его не выделял. Он не терял надежды со временем дотянуться и до Мухомора.

16

Галина Тихоновна и Полина Львовна были похожи как две капли спитого чая. Данила Платонович подумал сперва, что началось наваждение и виновата болезнь. Правда, Галина Тихоновна не была медсестрой, зато она дослужилась до старшего бухгалтера. К пузырькам и таблеточкам она пошла сразу с порога, даже не раздеваясь. Остановилась над ними в кухне и постояла, будто очарованная. Данила Платоныч караулил ее, осторожно выглядывая из дверного проема. Он воображал себя опытным разведчиком и следил, как полагается. Но видел большей частью Грушу, которого новая хищница еще не успела оттеснить человеколюбивым энтузиазмом на вторые роли. Груша художественно ныл, стараясь говорить вполголоса – чтобы, дескать, не услышал Бармашов. Галина Тихоновна отрывисто взлаивала: да, да. Потом по квартире прокатилась тугая волна: Галина Тихоновна вздохнула. Ей все было ясно, и ее все устраивало. Она обернулась и восхитилась, увидев, что Бармашов самостоятельно стоит и смотрит.

– Какие мы молодцы! – взревела она.

Данила Платоныч едва не прыснул. Страха не было, он сменился сладостным предвкушением. Данила Платоныч жалел об одном – что он не в состоянии потереть руки. В душе его запела диковинная птица; песня была без музыки, но со словами: «Погоди у меня, гадина». Других слов не было, и эти четыре повторялись, как если бы из болота бодро вытягивали протобегемота, с обнадеживающим вдохом на запятой.

Галина Тихоновна сообразила снять пальто. Она прибыла уже с чемоданами.

Закружился смерч, имевший в середке очередное деятельное кубическое-кубышечное существо, а Бармашов проковылял к окошку и отвел занавеску. Во дворе на скамейке расположились незнакомые мрачные личности. Молодые люди со злыми лицами курили, плевали, быстро и мелко пили пиво и бросали ответные взгляды на окно Данилы Платоныча. Тот загорелся желанием спуститься и всех перебить или арестовать: он начнет, махнет красным платком, а люди Груши – поддержат.