Одсун. Роман без границ

Да, все мы под Богом ходим, всем нам от сумы да от тюрьмы не зарекаться, а если у тебя капиталец иль ты при должности, то вдвойне. Но представить, что Петю, больного, не приспособленного к жизни, идеалиста Петюню, лучшего философа курса, милого фарцовщика из «Тайваня», тихого капиталиста, благодушного филантропа, поверившего в то, что деньги могут нести не только зло, и раздававшего их всем, кто попросит, – представить, что вот этого человека засунули в вонючую камеру, было что-то немыслимое, запредельное. Все равно что бабочку в банку с тараканами посадить.

Это ошибка, Павлик не виноват, кричу я беззвучно в экран компа, он самый умный, самый добрый, самый хороший человек на земле! И если мне математически докажут обратное, я все равно буду верить в его невиновность. Потом приходят мысли про тридцать седьмой год. Тогда, наверное, тоже так думали: раз за кем-то пришли, значит, виновен. А если нет – разберутся и отпустят. Без вины у нас никого не сажают. Да, несомненно, при всем моем ватничестве во мне сидит зараза, белоленточный червь, но, боюсь, все именно так и происходило. И происходит сейчас. В других масштабах, но так же неумолимо иррационально. Или, наоборот, чересчур рационально. Чтоб запугать каждого, кто без разрешения поднял голову. А Петя не мог быть ни мошенником, ни взяточником, он никогда не уклонялся от уплаты налогов, ибо честность была вживлена в его натуру как чип. Может быть, это его и погубило. Петя Павлик, ты спасал Землю от черного огня инопланетян, а они тебя все равно достали. Плохо ж мы с ними боролись в наше купавинское детство.

Наконец появляются отклики: сочувственные, возмущенные – еще одна жертва проклятого режима, злорадные – ага, так ворюге и надо, пускай посидит, Сталина на всех не хватает. Смотрю в экран компьютера и пытаюсь вспомнить нашу последнюю встречу. Петя казался тогда просветленным, хотя был уже очень болен. Сердце устало качать кровь в этом необъятном теле. Он не выйдет оттуда живым. Его состояние несовместимо с условиями пребывания в российской тюрьме. Мне опять хочется куда-то бежать, звонить, требовать, писать письмо Путину, Бастрыкину, Чайке, патриарху, но их адресов и телефонов у меня нет, а есть лишь телефон маленького Юры, бывшего мента и бандита, который отвечал за Петину безопасность. И я снова выбегаю на улицу, во тьму и делаю то, чего не делал очень давно, – звоню Кялину, уверенный, что он не ответит. Но бобёр сразу же берет трубку, как будто только и ждал моего звонка.

Не даю ему слова сказать и ору за две тысячи километров поверх судетских гор и полесских лесов: какого хера ты еще не застрелился, придурок, если на свободе? Тебя же, говнюка, на помойке подобрали, ты Петьке всем обязан и должен был как пес на каждого, кто к нему приблизится, бросаться. Ты за это деньги получал. Юра молчит, а я вдруг понимаю – не знаю откуда, как и какой проснувшейся во мне на секундочку интуицией, – но понимаю, что он-то Петю и сдал, был к нему приставлен, все эти годы за ним следил, стучал и станет свидетельствовать против него, а Павлик если и догадывался, то ничего поделать не мог, потому что у каждого коммерса в России есть свой сторож.

– Он давал деньги исламским боевикам, – вдруг прорезается песочный голос маленького Юры, и я в бешенстве швыряю телефон: каким еще на хрен боевикам, ты с глузду съехал или пьяный там совсем?

А потом беру из бара бутылку водки и наливаю себе полный стакан. Петя, Петя, что они с тобой сделали? Я был уверен, что ты посылаешь меня на гибель, а ты меня спасал. Чувствовал, что круг сжимается, и вытолкнул вон. Но почему же ты не убежал вместе со мной? Почему мы не с тобой сейчас? Почему не пьем вместе пиво, не бродим по лесам, не таращимся на звезды и не смотрим по ночам славянские фильмы? А я знаю почему. Потому что тебе было бы стыдно. Ну как мне, когда я гляжу на двух фефёлок из Николаева. Стыдно за то, что мы друг друга убиваем и друг на друга киваем, и нет никого, кто скажет, крикнет: что вы делаете? Стойте, да остановитесь же вы!

Улисс закрывает заведение. Он поражен тем, какое впечатление произвела на меня смерть журналиста, застреленного по приказу Кремля. А я ничего не говорю ему про Петю. На улице снова льет дождь, я еду по лужам на дурацком подростковом велодрыне, вода брызгается, затекает в меня со всех сторон, но я ничего не чувствую. На Украине убит журналист, в России посадили бизнесмена, и только теперь я начинаю догадываться, что же на самом деле произошло со мной в Киеве два месяца тому назад.

Один и одна

– Где ты был, урод? – Катя быстро-быстро пошла по улице.

– Ждал, когда ты вернешься. А где была ты?

– Вернусь? Куда вернусь?

– На Фили.

Она снова хотела ударить меня, но я отшатнулся.

– Ты Фили обещал мне сохранить, а отдал, как Купавну. За этим ты выпихнул меня в эту чертову Америку!

– Я?

– Не валяй дурака. Мне Розмари все рассказала.

– Что она тебе рассказала?