Огненная земля

Затишье нервировало. Все чаще головы поворачивались к морю, сверкавшему под солнцем, как стеклярус. Предвиделась штилевая погода, но пока шла высокая зыбь. Берег шумел. Пролив держался под прицельным огнем. Фашисты только ради «психического воздействия» через равные промежутки времени выпускали по морю серию снарядов, поднимавших красивые колонны из воды. Выгоревший «морской охотник», подбитый зыбью на мелководье, теплился тонкими, струйчатыми дымками. Возле него то опускался, то поднимался перевернутый днищем мотобот. Казалось, какая-то огромная рыба подплыла к еще теплому телу катера и тосковала возле него.

В девять часов десять минут в небе появились черные точки. Из глубины Крыма шли самолеты. Против воздушной атаки десантники пока были бессильны. Батракову невольно представился с воздуха их плацдарм под сиянием солнца: ярко очерченная, как будто разжатая подкова, упершаяся краями в море, и черные куколки людей, приникших к брустверам. Если придут пикирующие самолеты, куда спрячешься от них? Еще ночью Цибин обнаружил в захваченном складе батареи дымовых шашек. По его инициативе автоматчики установили дымовые шашки в разных местах и прикрыли их сверху сухим бурьяном. Зажечь шашки? Но уже было поздно: не разгорятся и только помогут врагу ориентироваться.

Воздух наполнился оглушительным ревом моторов. Тени машин упали на землю, и сразу же стало как-то холодно. Батраков увидел побелевшее лицо своего ординарца, округлившиеся глаза, нервное подергивание щек и какое-то беспомощное выражение на его лице. Батраков притянул к себе Горбаня, толкнул шутливо в бок и прокричал своим глуховатым голосом:

— Саша, живы будем — не помрем! Береги самое главное — черепок!

Первое звено пикирующих бомбардировщиков, словно по команде, странно перевернулось и ринулось вниз. Гул, свист, блеск крыльев и тупоносых кабин. Их недаром называли «козлами»: они и в самом деле были похожи на горных козлов, бросавшихся со скал вниз головами. Грохот и ураганный вихрь пронеслись вместе с осколками и песком. И снова все это повторилось, и еще раз…

Самолеты ушли. Точки становились всё меньше и меньше. Батраков приподнялся, поднес руки к лицу. Руки были липкие и мокрые. К манжетке гимнастерки текла свежая и удивительно алая струйка. Нестерпимая боль в ушах разламывала голову, и все шаталось перед глазами, как бывает во время большой зыби. Потом боль в ушах сменилась тонким звенящим шумом. Невдалеке, охватив бруствер руками, висел почти пополам разорванный солдат в немецком мундире, без пояса и без сапог, с желтыми, закостеневшими ногами и искривленными на них пальцами. Откуда тут немец? Догадался. Труп отбросило взрывом; перед налетом он валялся позади, на песчаном пригорке. Еле сдерживая тошноту, Батраков перебросил труп через бруствер и подтолкнул автоматом.

Из носа и ушей продолжала течь кровь. Горбань, почерневший и неузнаваемый, беспокойно перещупывал его тело.

— Ранены, товарищ комиссар?

— Чепуха, Сашка. Как там, не попало по нашим?

— Ранены, — повторял Горбань и быстрыми движениями закопченных пальцев и зубами раздирал обшивку индивидуального пакета. — Надо перевязать, товарищ комиссар.

Батраков сердито отстранил ординарца:

— Чепуха, говорю. Сейчас ступай на левый фланг, к армейцам. Найдешь капэ дивизии. Узнай, что там и какие будут приказания. Готовится третья…

Густой артиллерийский и минометный огонь заглушил слова Батракова. Горбань видел шевеление его губ, воспаленные глаза, руку, сжатую в кулак. Но расслышать ничего нельзя было. Батраков писал, склонившись так, что на спину падали комочки земли, летевшей в окопы. Земля качалась и гудела, неожиданно напомнив Горбаню палубу корабля во время боя или шторма. Так было, когда они ходили на помощь Севастополю, так было, когда их атаковывали в открытом море все те же проклятые «козлы». И сознание того, что их плацдарм — тоже как бы родной корабль, неожиданно наполнило его сердце и гордостью и уверенностью. Надо вести себя так же, как на корабле. Пусть их отрезали. Корабль опоясан морем, но эскадра близко, помогут, выручат. Только надо держаться так, чтобы не стыдно было потом смотреть в глаза друзьям.

Горбань сунул за пазуху записку комиссара и, не раздумывая, выбросил из траншеи свое сильное, проворное тело. Ему хотелось как можно лучше выполнить боевое поручение комиссара. Горбань попал животом на развороченную, будто только что вспаханную лемехами землю. Здесь плохая, неродящая земля: зеленоватая, сырая, холодная, но все же близкая ему, крестьянскому парню. Родная Украина! Вишенники и ставки, осенние заморозки при подъеме зяби и дымные полосы над вспаханным загоном. Травы, близкие и милые ему, Горбаню. Тот же полынок, что горит вон там, как сухая еловая стружка, и низкий, прижатый приморскими ветрами татарник, и желтая огудина колкого кавунчика так и хватает, так и впивается в ладони…